Лариса Дмитриевна оказалась на кровати. Сидя на ней, она терла руками виски, лоб, глаза, как будто хотела поскорее смыть с себя грязь, налипшую на ее лице. Затем, словно вспомнив о чем-то важном, она резко вскинула голову и пристально посмотрела на мужа своими, надо признать, поистине красивыми карими глазами.

Выразить на бумаге ту невидимую грань, которая отделяет нормального человека от психически больного, – лично нам не представляется возможным, а посему мы и не станем этого делать. Но мы все же со своей стороны можем смело и ответственно утверждать, что ее красивые, удивительно выразительные глаза стали едва уловимо немножечко другими. Именно теми, что могут перейти, как Рубикон, эту невидимую грань… Недуг Ларису Дмитриевну покинул.

– Паша, что ты со мной сделал? Ты Бог? Ведь так не бывает. Я же все чувствовала. Я была в сознании. Я даже не чувствовала, нет… Я понимала, как эта дрянь выходит из меня!.. Да ты же меня вылечил, Паша!

– Милая моя Лариса, – он сел рядом с ней на кровать, – если бы ты только что родилась, то мне тогда бы не пришлось говорить тебе об этом. Видишь ли, на сегодня это пока твоя единственная жизнь, и она продолжается. И есть даже те, кому вместе со мной это в радость. Считай, что сегодня какой-то новый этап в твоей жизни. Но я не хочу, что бы ты начинала с ошибок. Я не Бог. И не могу им быть. Я лишь в Него верю. Ведь это же так просто. И еще, – Пал Палыч взял Ларисину руку и крепко сжал ее в своей. – Дорогая моя, второй раз для тебя я сделать этого не смогу. Мне просто не дано такого права. Твоя дальнейшая судьба, невзирая ни на какие прогнозы астрологов, будет зависеть исключительно от образа твоих мыслей, природа которых станет прямым следствием твоих поступков. Второй раз я не смогу тебе помочь.

– А что мне делать, Паша? Подскажи тогда – как быть? Ведь я должна быть тебе благодарна до конца своих дней!.. Но я же не люблю тебя, Паша! И не смогу тебя полюбить никогда! Я знаю! Что мне теперь делать?

– Да ничего. Успокоиться и продолжать жить, не думая, что ты мне чем-то обязана. А знаешь, мне стало за тебя спокойнее, – Пал Палыч улыбнулся и как-то очень нежно, по-доброму посмотрел на Ларису. – Ты быстро постигаешь истину, Лариса. Начинаешь говорить языком своего сердца. Смотри, как сразу становится легко, правда? Ты не бойся – я не потребую от тебя любви. Я, признаюсь, сам ее ищу. А может, и нашел уже, пока не знаю. Но чувствую, что она где-то рядом, совсем-совсем близко. Вот только протянуть ладонь.

– Эх, как красиво ты сказал. Пашка, обними меня.

Он обнял Ларису, а она тихо заплакала.

В который уже раз в этой странной истории Пал Палыч вытирал слезы на лицах женщин, таких разных и таких неразгаданных, как сама природа, многоликая и неповторимая.

– Лариса, сейчас мы уйдем отсюда и поедем домой, потому что в восемь часов вечера к нам на ужин приедет наш сын Сережа со своей очаровательной девушкой. Она, правда, мне очень понравилась. Зовут ее Лиля. И я был бы счастлив, если бы она родила нам внука или внучку. Странно, но я только сегодня подумал о том, что у нас могут быть внуки. Как интересно, правда? – он поднялся с больничной койки. – Так что, дорогая моя, вставай и пойдем. Прямо так, в халате. Какая нам разница, что о нас могут подумать? Я ведь тоже сегодня сбежал из больницы босиком в одной пижаме. И ничего. Как видишь, добрался до тебя. Давай-ка мне руку, и пойдем.

Они вышли из палаты в коридор психиатрической больницы имени Кащенко и, как ни в чем не бывало, размеренной походкой направились к выходу одного из многочисленных корпусов этого учреждения, где им еще предстояло по территории клиники преодолеть немалое расстояние до ворот, вдыхая свежесть апрельской весны.

Медперсонал корпуса до странного индифферентно отреагировал на покидание пациенткой своей палаты. А повстречавшийся на пути дежурный врач, начав, было, звать санитаров, вдруг как-то быстро обмяк и, усевшись в кресло, довольно улыбаясь, сказал: «Ну и что? Все правильно. Полная ремиссия. Пора выписывать».

Строгая вневедомственная охрана у ворот также никак не отреагировала на белый махровый халат Ларисы Дмитриевны. Напротив, один из блюстителей внутреннего порядка на территории больницы напутственно пожелал ей вслед: «Аккуратней, дамочка. На улице будьте внимательны. И с выздоровлением вас!»

Повернуть направо и проехать через Профсоюзную или по недавно открытому третьему кольцу не удалось. Там перекрыли движение и в очередной раз что-то ремонтировали. В результате снова оказались на Садовом кольце.

До Крымского моста доехали достаточно быстро, но на самом мосту опять застряли в пробке.

На противоположной стороне в начале виадука было заметно скопление людей. Стояли четыре машины милиции и одна скорой помощи.

– Там что-то случилось, Палыч, – сказал Григорий.

– Вижу. Ты вот что, Гриша, отвези Ларису Дмитриевну домой, а я попозже сам доберусь, – сказав это, он вышел из машины.

– Пал Палыч, ну подожди ты, ей-Богу! – остановил его Григорий. – Как ты доберешься, если у тебя нет денег? Автостопом что ли? На вот, прошу тебя, – он протянул Пал Палычу пятисотрублевую купюру, – возьми, пожалуйста.

– О, спасибо, Гриша! – Пал Палыч улыбнулся. – Верну в день зарплаты.

– Идет, Палыч.

Сунув деньги в карман и лавируя между застрявшими машинами, он быстрым шагом направился к противоположной стороне моста.

– Пашка, подожди меня! – Остроголов услышал голос Ларисы Дмитриевны, бежавшей за ним вдогонку. – Я с тобой. И не говори ничего!

– Хорошо, Лариса, – секунду подумав, ответил Пал Палыч, – только давай быстрее, а то можем не успеть.

Включив аварийные огни и запрыгнув ногами на прочный капот «Гелентвагена», Григорий крикнул вслед удалявшимся хозяевам:

– Палыч! Буду здесь вас ждать. На этом месте. Слышишь?

Усевшись на капоте и закурив, он ни с того ни с сего декларативно заявил: «Хрен кто меня сдвинет отсюда!»

В самом начале моста со стороны метро «Парк Культуры», где еще до реки под ним проходит проезжая часть набережной, все было оцеплено милицией, не допускавшей многочисленных зевак к месту происшествия.

Пробравшись сквозь толпу, Пал Палыч лицом к лицу столкнулся с майором, суетливо раздававшим приказы своим нерадивым подчиненным: «Лещук, ты что, не можешь с ними связаться?.. Ну где эти чертовы пожарники с брезентом? Там же не река, там асфальт! Ведь разобьется, дуреха, вдребезги!..»

Положив руку на погон майора, Пал Палыч пристально посмотрел ему в глаза.

– Майор, пропустите меня к девочке.

– Это еще что такое! Вам что?.. – майор запнулся, узнав Остроголова. – Как, это вы?! Здесь? Это же вы?..

– Наверное, я. Пустите, майор.

Не дождавшись ответа, он оставил позади себя майора вместе с его оцеплением.

На краю широкого каменного парапета, держась маленькой тоненькой ручкой за вертикальную опору строительных лесов, стояла белокурая девочка лет десяти, отрешенно глядя большими голубыми глазами на собравшуюся толпу. Она была одета в некогда цветастую дешевую болоньевую курточку, на которой, вероятно, от проведенных в грязных подвалах ночей преобладал только один цвет – серый. Ее ангельское личико с божественно-тонкими чертами давно уже не знало мыла, даже хозяйственного, и было странно, каким образом этот бедный, всеми забытый и никому не нужный ребенок смог привлечь к себе столько внимания. Но об этом мы сможем узнать не сейчас. Если только потом, в следующем повествовании.

Когда Пал Палычу осталось только протянуть руку и ухватиться за некогда цветастую курточку несчастного ребенка, девочка своим тихим, нежным голосочком произнесла фразу, которая заставила Пал Палыча, будто с помощью натянутой, прикованной кольцом к его ноге цепи, в мгновенье остановиться: «Не нужно, дяденька. Не подходите. Я все равно ведь прыгну, а вы и не успеете. Не надо волноваться за меня. Мне все равно».

«Как эта девочка в такую минуту может думать о моих волнениях!» – эта мысль пронзила Пал Палыча, на секунду сковав его движения. Он отошел на шаг и сел на парапет.