Он нажал на кнопку вызова секретаря.
– Слушаю, Пал Палыч.
– Нина Сергеевна, Лариса Дмитриевна выпила коньяку и нуждается в помощи. Поэтому, пожалуйста, проследите, чтобы она не села за руль. Выделите ей машину с водителем, и пусть он ее доставит, куда ей заблагорассудится: домой, в деревню Жуковка, на Выставку Достижений Народного Хозяйства или в аэропорт «Шереметево-2». И вот еще, отмените заказ на билет в Лондон для Ларисы Дмитриевны.
– Будет исполнено, Пал Палыч.
– Спасибо, Нинуля, а я уже выхожу.
– Твоя машина давно у подъезда.
Он подошел к столу для «нагоняев» и встал напротив Ларисы.
– Я уверен, собираясь в Париж, ты ни разу не подумала о нашем сыне, поэтому в Лондон, если Бог даст, полечу один. Я обещал бороться за тебя, да, видно, не получается. Как всегда, оказался слишком самонадеянным. Прости меня. И последнее… Ну, не могу умолчать: с твоими-то энциклопедическими познаниями в изобразительном искусстве не научиться отличать черное от белого… Не понимаю.
Пал Палыч смотрел на Ларису, как вдруг где-то в затылке, на задворках серого вещества, стали возникать пока еще нестройные ряды нот тревожной мелодии. Мелодии простой, но захватывающей, и, подобно выносящемуся из тоннеля локомотиву, они обрушивались на его слух, приобретая ритмическую стройность. Бушующим водопадом низвергались к сердцу и мириадами брызг стремительно поднимались вверх, создавая музыкальную гармонию. И конечно же, благодаря открывшемуся в нем несомненному поэтическому дару, в такт этой мелодии рождались первые поэтические строфы:
Вымети за мной сор.
Выветри за мной избу.
Я полуденный вор,
Я украл твою судьбу.
И ты речам моим не верь,
Что я вернусь к тебе, что смогу.
Ты запри за мной крепче дверь.
Я все лгу тебе. Лгу.
Обойдя рабочий стол, он подошел к по-прежнему качающейся, подобно маятнику, Ларисе и, осторожно взяв за плечи, поцеловал ее в темечко. Оказавшись подле двери, обернулся и еще раз посмотрел на жену, сидевшую к нему спиной в том же положении:
И мне судьбою не стать твоим.
Я слышу рядом дьявола смех.
А Богом я, увы, не храним,
По пятам за мной грех.
И по пятам моим нелюбовь.
Только столп прожитых лет.
Так не зови меня. Не зови вновь.
Не проси. Не вернусь. Нет.
Пал Палыч вышел из кабинета. Он обнял выбежавшую ему навстречу Нину Сергеевну, сказав ей: «Не смотри на меня так, будто я невозвращенец. Увидимся еще». Выйдя из приемной, он нежно провел рукой по Жениным волосам и вместе с последовавшей за ним охраной вошел в лифт:
И не проси меня. Не прощай
Мне мою неверную суть.
Я на зов спешу в антирай.
Грехами устлан туда путь.
Там с восторгом воспримут мой стон,
И с любовью меня закуют,
И с любовью отвесят поклон,
И мне гимн любви пропоют.
Пал Палыч сел в машину, и она немедленно тронулась в путь. Вместе с эскортом понеслась в направлении Ваганьковского кладбища на Красную Пресню:
И заслушаюсь я от любви,
Когда пламя лизнет меня.
Так не зови меня! Не зови!
Я в любви сгорю от огня.
Я в добре не нашел добра,
А от зла я не стал добрей.
Значит – срок мне. И мне пора.
Отпусти же меня скорей!
«Мерседес» несся по запруженной автомобилями слякотной зимней Москве, а Пал Палыч, сидя в нем, творил и пел свои стихи, которые, наверное, были так сильно необходимы ему, его душе. Он чувствовал, как рифмы мощным энергетическим потоком вонзались в его голову:
Да я б навзрыд заорал тебе,
Что тобою уж я не горю.
И твой залог в моей судьбе
Тебе я просто отдаю.
В тот же час, в тот же миг, теперь.
Всем страданьям своим вопреки,
Ты запри за мной крепче дверь.
Пусть задыхаясь от тоски,
Машины въехали на территорию кладбища:
Вымети за мной сор.
Выветри за мной избу.
Знай, сгорел полуденный вор,
Что украл твою судьбу.
Сильная возвышенная симфоническая кода звучала в его голове, когда машины, обогнув справа колумбарий Ваганьковского кладбища, остановились на узкой аллее напротив сорокового участка.
Родители Пал Палыча были похоронены недалеко от могилы Андрея Миронова. Пал Палыч стоял перед надгробиями из черного мрамора, над которыми возвышались в человеческий рост два православных креста из того же камня. Он смахнул ладонью снег с надгробий, где были высечены даты рождения и смерти его родителей. Пал Палыч подумал, что вся человеческая жизнь умещается в одном тире между этими двумя датами. Всего одно тире, а дальше только память.
– Нет, не только память, – произнес он вслух. – Еще любовь.
Он смотрел на высеченные в холодном камне буквы: «Анна Андреевна Белоцерковская. Павел Афанасьевич Остроголов».
– Привет, родные мои. Сегодня вы меня уж точно не ждали. А я к вам, как снег на голову… О! Вместе со снегом.
Не успел он это сказать, как повалил крупный и пушистый снег. Погода была на удивление безветренной, и снежинки падали на землю с завораживающей неторопливостью. Пал Палыч вытянул вперед руки ладонями вверх. На них падали снежинки и сразу же таяли.
– Такая простая истина, что лежит у тебя на ладонях. Что же вы в детстве так меня и не покрестили, а? Коммуняки вы мои любимые. Убеждения не позволяли или чего-то боялись? Боялись, наверное.
Выйдя за ограду, он еще раз посмотрел на родительские надгробия.
– Ну, прощайте. Кто знает, может, скоро увидимся. Сие только Он ведает.
Прикрыв дверцу ограды, Пал Палыч пошел по узкой тропинке между могилами.
Машины развернулись и ждали хозяина. Выйдя на аллею, Пал Палыч подошел к водительской двери «Мерседеса». Она сразу открылась, и появился его водитель.
– Гриша, ты только не обижайся… Нехорошо в таком месте раскатывать на машинах. Впрочем, я сам виноват. Надо было сказать тебе.
– Извините, Пал Палыч. Я так подумал… Когда в последний раз…
– Забудь ты, Гриша, про последние разы. Не будет их больше. Я пойду пешком, а вы езжайте вперед и за воротами меня ждите. И вы все тоже идите, – обратился он к охране. – Один дойду. Ничего со мной не случится. Ребята, ну дайте мне немного побыть одному.
Процессия из людей и машин двинулась вперед, а Пал Палыч периодически махал рукой охране, не желавшей его далеко от себя отпускать. Начинало смеркаться, и на кладбище было пустынно.
Подойдя к церкви, он остановился перед входом. Немного потоптавшись на месте, неловко перекрестился, неуклюже поклонился и, улыбнувшись, сказал: «Прости ты, Господи, раба твоего грешного». Пал Палыч закрыл глаза, поднеся руку к груди. Он почувствовал сильную резкую боль. Словно острым клинком пронзив его сердце, боль моментально ушла. Он открыл глаза. С большой, висевшей над самым входом иконы на него смотрел Сын Божий в окружении четырех ангелов.
