Люся и Виктор, смеясь и перебивая друг друга, вспоминали, как Виктор неожиданно поцеловал Люсю в передней сразу, как только она вошла в его дом, как Виктор, безголосый, сипло объяснялся Люсе в Любви и как Люся судорожно искала ему в помощь бумагу и карандаш.

У них уже была своя история, свое прошлое, их любовь из птенца превратилась в птицу.

Виктор читал Люсе стихи, напевал песни, он ощущал такую раскованность, что мог поделиться с Люсей самым своим сокровенным — настолько он был уверен, что она поймет его и рассуди также, как судит он сам, и почувствует также, как чувствует он сам.

— Какое же это счастье, что мы нашли друг друга! А ведь во всем виновата Марина, это она — наша крестная мать, дай ей столько, сколько нам дано, а, Люсенок?

— Слушай, надо бы к ней обязательно придти или сюда пригласить, — тут же согласно откликнулась Люся. — Хотя так, как у нас, наверное, не бывает, я теперь это точно знаю. Мне так счастливо, и внутри словно колокольчик дрожит. Только не так, как в школе на переменку трезвонят, а совсем-совсем по-другому. Мне отец рассказывал, что на японских пагодах по углам повешены колокольчики, ветер их раскачивает и они позванивают… Тихо-тихо так… Как у меня…

— Дай послушать, — улыбнулся Виктор. — А я вот все время думаю — за что это нам с тобой такое счастье привалило? Ты знаешь, я только теперь понял, как мне все-таки одиноко жилось до встречи с тобой. Все вроде бы есть — и друзья, и работа, но часто ли ты встречала счастливых людей? Есть, конечно, фанатики, для которых не существует ни своего дома, ни любимой — только работа, работа, работа, я сейчас говорю не о таких, а о массе. Вот возьмем, например, наш институт — тысячи полторы народу кормится, это точно. Толку от них чуть. Закрой нашу лавочку — никто и не почувствует, но только попробуй сделать это. Зато деловитости, активности, собраний-заседаний хоть отбавляй. Ты знаешь, самой изощренной пыткой, придуманной фашистами, была бессмысленная, бесполезная работа — сегодня кучу камней перенести сюда, а завтра — на прежнее место. Так и у нас в институте — такая же бездуховность, бессмысленность. Причем появились мастера заправлять арапа столь высокого класса, что за ними никак не угнаться.

— А может как раз и не стоит с такими наперегонки соревноваться? — миролюбиво заметила Люся.

— Как же! Тогда они обгонят тебя, — охотно объяснил Виктор. — И грязью обольют, и станут относиться к тебе с презрением, если ты не входишь в их элиту.

Виктор и дальше развивал мысль об элите, хотя это была не его идея, а Антона. Виктор излагал Люсе концепцию Антона, искренне веря, что в его устах она выглядит также по-мужски, по-человечески веско, как у Антона. Но в то же время то, что так безоговорочно звучало в изложении Антона, оказалось не столь убедительным в пересказе Виктора. И чем дальше, тем больше, ощущая скорее подсознательно, чем разумом, Виктор почувствовал, как зазмеилась трещинка в их с Люсей счастье. Виктор где-то в глубине души неясно встревожился и новыми примерами пытался укрепить безаппеляционность концепции Антона.

— Такая бездуховность проявляется не только на службе. Ну, кому нужны мои маски, мои лица, кроме меня, а теперь и тебя? Ты знаешь, когда-то жили-были три художника: один ваял человеческие лица, другой писал картину всеобщего благоденствия, а третий строил структуры. Где же теперь эти художники? Один стал кандидатом технических наук и ходит в институт, как чиновник в присутствие.

Другой превратился из художника и в оформителя. Сейчас большая нужда именно в оформителях, а не в художниках, разве не так? Каждому директору хочется красиво оформить свой завод, свой институт, чтобы, когда посетит его высокое начальство с визитом, куча мусора была бы закрыта художественным панно или монументом. Вот и вызывают художника Петрова, вот и покупают талант художника Петрова, а потом при встрече Петров говорит: "Старик, это я для денег делал, а для души пока некогда." О чем же мне с ним после этого говорить, что обсуждать, чем делиться? Третий художник уехал куда-то… Нет, это раньше мы вместе ходили по мастерским других художников, по другим подвалам, сами устраивали свои выставки, спорили до хрипоты ночами напролет, открытием нам казалось каждое новое полотно, каждая новая работа… А сейчас?.. Скучно. Сейчас мы увидели, что все уже давно открыто, картины все уже написаны, структуры созданы, маски изваяны. И что надо успеть прожить, пригубить, насладиться остатком жизни, неужели не так?

Чем дольше говорил Виктор, тем крепче к нему прижималась Люся, она воспринимала слова Виктора как исповедь любимого человека о переживаемом им духовном кризисе, в котором он находится после стольких лет одиночества, после смерти матери и отца.

Виктор же, уже волнуясь по-настоящему, уже понимая, насколько серьезно все то, о чем он говорил, явственно ощущал, что за зазмеившейся трещинкой в их счастье зазияла пропасть.

— Вот и получается, что жизнь — одинокая, горькая штука, страшно одинокая, люди одиноки и каждый в отдельности, и все вместе, потому что смертны мы и боимся смерти, и только любовь, такая любовь, как у нас, только как у нас, именно как у нас, способна отогреть от могильного холода и даст забыться от страха небытия…

Люся не дала договорить Виктору, она обхватила его голову, целовала глаза, губы, лоб, закрыла его собой, защитила, как мать укрывает своего ребенка…

А потом они замерли оба, и уже жар-птица великой любви спрятала Люсю и Виктора под сень своих крыльев…

Виктор отвез Люсю, но остановил машину за квартал до ее дома.

— Помнишь, ты мне говорила, что ты — человек, не любящий неопределенности?.. — Виктор положил руки на руль.

И Виктор, и Люся сидели в машине и смотрели прямо перед собой.

— … Что ты предпочитаешь жить по принципу: раз — и все! Может быть, так и договоримся?.. Я понимаю, как тебе нелегко вырываться, но раз в неделю давай: раз — и все!.. А?..

Люся повернулась к Виктору.

— Я постараюсь, любимый, — сказала Люся и долго-долго вглядывалась в лицо Виктора. — Не печалься ни о чем.

Если в квартире Виктора, несмотря на порядок и чистоту, все-таки не хватало женской руки, женского присутствия, то в квартире Марины точно также среди стерильно вымытых полов, среди, казалось, только что принесенных из прачечной и химчистки портьер, занавесок, ковриков ощущалось отсутствие мужчины, отсутствие детей.

Люся думала об этом, оторвавшись от журнала мод, который ей сунула Марина перед тем как уйти на кухню, где она стряпала что-то вкусное. Люся хотела появиться у Марины вместе с Виктором, но сложилось так, что она случайно встретилась с Мариной и та затащила Люсю к себе.

Люся невольно сравнивала двухкомнатную квартиру Виктора и однокомнатную Марины со своей, тоже двухкомнатной и пусть не столь ухоженной, зато носящей отпечаток бурной Денискиной деятельности.

От мыслей о квартирах Люся незаметно перешла к раздумьям об их хозяевах. После последней встречи с Виктором Люся часто впадала в состояние глубокой задумчивости, причем размышления ее были непоследовательны, нелогичны, но эмоционально насыщены.

Люсе было по-женски жалко Марину, потому что не каждому отпущено столько счастья, сколько досталось на ее долю с Виктором. И в то же время Люся беспокоилась о Викторе, о Вике, остро сопереживая его одиночество, и в глубине души надеясь, что он обретет душевное равновесие в своей любви к ней.

Марина появилась с кухни в домашнем халатике, разгоряченная и от того по-домащнему уютная, какая-то сдобная. Она тяжеловато плюхнулась на тахту и обняла Люсю:

— Есть хочется смертельно, но давай потерпим с полчасика. Я мясо с майонезом в духовку заладила и бутылочку "Мукузани" припасла — устроим пир горой… Ты что такая мрачная?.. Не в духе?.. Или устала?..

— Ну, что ты! — улыбнулась Люся. — Ничего подобного. Просто сижу, расслабилась… Как у тебя все-таки уютно, чисто, хорошо…