Я не так высоко ценю книги своей библиотеки, как И. Карабутенко, уникальными их не считаю. «Цветы зла» в переводе Адриана Адриановича Ламбле, выходца из Швейцарии, окончившего Санкт-петербургский университет, много лет стоят у меня на полке. Сам Ламбле после революции жил в Париже, затем в Пекине и Шанхае[0.89], там заболел душевной болезнью, был взят под опеку швейцарским консульством, вывезен в родные Альпы, где и умер около 1950 года. Еще в 1970 и 1971 годах на состоявшихся в Центральном Доме Литератора в Москве обсуждении книги Бодлера, вышедшей в «Литературных памятниках», я выражал сожаление, что составители ни в какой степени не использовали ни перевод Ламбле, ни рукопись полного перевода Шершеневича, ни целый ряд известных мне отдельных переводов. «А что, мы много хорошего упустили?» Спросил меня тогда Н.И. Балашов. «Мало…» пришлось ответить мне, я готов повторить это и теперь. Научная добросовестность и великая поэзия не всегда идут по одному пути.

Придется процитировать «Альбатроса» в переводе А.А. Ламбле целиком.

Особенно пленительна последняя строфа с ее рифменной парой «свободных-народных», несомненное подтверждение того, что Ламбле – это Цветаева (отчего, правда, не Козьма Прутков?) Беда в том, что и Карабутенко, и Саакянц, никоим образом не интересовал Бодлер. Будь иначе, довольно было бы процитировать эти четыре последние строки «Альбатроса», чтобы исчерпать вопрос – могла ли вообще Цветаева такое написать? Ведь, объяви некий литературовед, что ему принадлежит догадка (или он располагает косвенными данными, или ему было откровение – и т.д.) что «Утро туманное, утро седое», а то и – страшно вымолвить – «Герасим и Муму» написал Г.Р. Державин, литературоведа спокойно сдали бы врачу, и того, кто всерьез стал бы ним спорить – тоже сдали бы.

А вообще-то жаль, что Адриан Ламбле – ну никак не Цветаева. Будь этот домысел правдой, может быть, мы сейчас и имели бы наиболее доброкачественное переложение «Цветов зла». Но перевод Ламбле – последняя судорога той традиции, что породила дореволюционные версии стихотворения, дотлевала в переводах Чешихина и Бера, чтобы окончательно угаснуть в Берлине и Париже у Набокова и Ламбле. За бедным Ламбле, боюсь, теперь так и установится прозвище «лже-Цветаева», – хотя, забегая вперед, скажу, что десятки его переводов переизданы в новейших книгах Бодлера[0.90]. Традиция, конечно, жива, только слилась с салонной поэзией, а та живуча, как никакая другая. Ибо, конечно, вершиной советской школы перевода был «Альбатрос» в переводе В. Левика. Однако кончилась советская власть, а вместе с ней и советская школа перевода. Большей ее части туда и дорога, но… «что-то ведь уходит все равно», как давным-давно написал выдающийся советский поэт.

В отличие от Рембо, который – благодаря изданной в русском переводе в 1927 году очень мифологизированной биографии Карре – превратился для советского читателя в легенду, породившую интерес к его стихам и непрерывный поток новых переводов, только что не был зачислен в парижские коммунары (но в друзья Коммуны – был, и в книгах, посвященных Парижской Коммуне регулярно печатался) – в отличие от него легенда о Бодлере у советских издателей сложилась в основном негативная, «годилась» для печати его антихристианская направленность, но и только. Всего несколько переводов Л. Остроумова, А. Гатова, Б. Лившица, В. Шершеневича увидели свет до середины 1960-х годов. В Бодлере видели некоего «Антихриста поэзии» (хорошо бы Дьявола, тогда – куда ни шло, а Антихрист одним именем своим напоминает о Христе и потому… м-м… нежелателен. Такого поэта не нужно не только издавать, его даже изучать не надо; впрочем, в статье «Легенда и правда о Бодлере» Н.И. Балашов на страницах издания «Литературных памятников» в 1970 году исчерпывающе изложил весь комплекс ложных представлений о Бодлере на протяжении столетия.

Однако Бодлера все-таки переводили в 30-е годы, и от этой эпохи уцелели переводы неопубликованные (в том числе и такие, о которых в данной работе речи не было, но общей картины они не изменяют: в частности, переводы Георгия Шенгели). Уже упоминались неопубликованные переводы В. Шершеневича и Г. Пиралова, но опубликовать их здесь было бы равносильному тому, как если бы для соблюдения принципа «лежачего не бьют» этого самого лежачего, скорее всего, и не живого уже, поднять, поставить и начать бить. Довольно будет привести по одной строке из каждого. Строку о трубке Шершеневич передает так: «Один матрос сует в клюв трубку для издевки». Мало того, что слово «клюв», главное значащее слово строки, осталось в безударном слоге, – ведь еще возникает и подозрение, что не клюв это альбатроса, а клюв матроса. Эпоха ставит свое клеймо даже на тех поэтах, которые стараются от нее отгородиться. Впрочем, судя по неизданному предисловию к переводу, Вадим Шершеневич слабость своей работы сознавал.

Перевод Пиралова, полный «попутчиков-друзей» и оборотов типа «на палубе, воняющей смолой», побил рекорд опять-таки в строке о трубке: «Иль трубки дым тебе пускает в нос глупец». Если Шершеневич предлагал нам колювастого матроса, то Пиралов предложил носатого альбатроса. Как ни чудовищен был перевод «первопроходца» Панова, переводчик все-таки знал, что у птицы спереди клюв, а не нос. Здесь дело не в глухоте Пиралова, таково было время, мнилось, что это допустимая поэтическая вольность: почему бы и не нос? Причем аргумент этот жив по сей день.

Но хрущевская оттепель реабилитировала, наряду с другими хорошими писателями, заодно и Бодлера. Вильгельм Левик, активно работая в поэтическом переводе с начала 30-х годов, взялся за Бодлера именно в 50-е. В 1956 году ГИХЛ почтил пятидесятилетие Левика большим однотомником избранного, однако переводов из Бодлера было там только два – сделаны они, видимо, специально для этой книги. Позже была работа над «маленьким» Бодлером 1965 года – там переводов Левика оказалось около полусотни, это составляло добрую половину книги, а в более поздние годы к этому объему Левик успел прибавить не так уж много переводов – не более двух десятков. Левик поверил в удачу: до конца жизни Шарль Бодлер оставался одним из любимых поэтов главного представителя своей собственной школы, которую кто-то метко и не злобно назвал «золотой латынью перевода», – и среди его работ действительно немало удач.

Что же касается «Альбатроса», переведенного им вначале 60-х годов, то сам Левик верил, это – даже не удача, это – его триумф. Если его просили прочесть «хоть один» перевод перед аудиторией, то он неизменно и с большим чувством читал «Альбатроса». Возьмите этот перевод в руки – он переиздан десятки раз. И первое, что бросится вам в глаза – «расщепление первой строки», о котором уже шла речь, ее удвоение. У Якубовича «тоска грызет», у Левика – «хандра заедает». Количество сущностей умножено вдвое против необходимого числа вопреки оригиналу и вопреки законам логики и формы. (Вот ведь забавно, заметим в скобках: чуть ли не все переводчики сетуют, что, дескать, русский стих – из-за длины слов менее «вместителен», чем тот или иной европейский, но… присочиняют, дописывают к оригиналу). «Грубо кинут на палубу, жертва насилья…» – почти целиком вымысел (а чем еще рифмовать столь важные «крылья»?) Эта не умаляет достоинств «Альбатроса» Левика, если не соотносить его с Бодлером, – субъективно; объективно же этот «Альбатрос» – лишь конец той дороги, по которой до Левика прошло больше десятка переводчиков, конец ее – но никак не мощная «фермата», за которой не бывает больше ничего. Практику использования анапеста вместо ямба отвергло не только время, но и собственный опыт Левика: в его двухтомном собрании, изданном к семидесятилетию, часть переводов из анапеста обращены в привычный ямб. Левик создал свою, красивую версию «Альбатроса» – отнюдь не окончательную.