Но тех примерно пяти тысяч строк, которые оставил потомкам Оскар Уайльд, для бессмертия более чем достаточно, — для сравнения сообщим, что все целиком наследие Франсуа Вийона составляет около трех с половиной тысяч строк. При внимательном чтении полного собрания стихотворений Оскара Уайльда приходится лишь горько пожалеть о том, что неуспех "Стихотворений" 1881 года отбил охоту у автора писать стихи и добиваться всемирного признания в этой области. Наверное, это и невозможно было для ирландского приемыша викторианской Англии, — может быть, сыграло свою роль и то, что матушка Уайльда тоже стихами баловалась и безуспешность ее поэтических попыток, а заодно и ее экстравагантное поведение в свете, неизбежно проецировались на его собственный не-успех.

Но будем объективны: если бы не сказки и пьесы, не "Портрет Дориана Грея" и "Кентервильское привидение", если бы не культ эстетской фигуры Уайльда, мы бы сейчас, ровно сто лет спустя после его смерти, о книге 1881 года вместе с гениальной "Новой Еленой" просто не вспомнили бы — мы не знали бы о поэте, как не знали в Англии девятнадцатого века даже имени величайшего из английских поэтов века восемнадцатого — Кристофера Смарта, проведшего годы в Бедламе и открытого читателям сперва престарелым Робертом Браунингом, а потом дотошными компаративистами нашего времени. Когда дело доходит до способности прозевать поэта, то у туманного Альбиона конкурентов в Европе просто нет. Шестьсот лет ждал своего восстановления в правах английского поэта герцог Карл Орлеанский. Триста лет — каноник Томас Трэхерн. Господи прости, но ведь и актер Шекспир... Тут хочется умолкнуть, дабы не поминать всуе того, о чем благоразумные люди диспутов не ведут. В конце концов, не обязаны в Лондоне любить инородцев — француза Карла Орлеанского, валлийца Томаса Трэхерна, ирландца Оскара Уайльда...

Но у английского языка и у английской литературы есть еще и мировое значение. Когда распадается империя, то в наследство преемникам остается множество государств, да и множество литератур, объединенных общими корнями и общим языком: на наших глазах в ХХ веке то же самое происходит и с русским языком, и с русской литературой. Неприятие Байрона ли, Уайльда ли в родной стране — это ее личное дело. Количество почитателей того и другого у современников в одной лишь России всегда было огромно. Другое дело, что писатель, воспринятый через призму перевода — пусть даже очень хорошего -становится немного не самим собой. Но зато каждое поколение имеет возможность и прочесть чужого классика заново, и даже заново перевести.

Наше издание, увы, совсем не попытка "прочесть заново" классическое произведение, как это происходит регулярно с "Гамлетом", "Чайльд-Гарольдом" или "Алисой в стране чудес". Три четверти поэтического наследия Оскара Уайльда переведены на русский язык впервые, да и комментарий пришлось создавать собственный — "импортировать" оказалось почти нечего, а для переиздания подошло весьма немногое. Пять бессмертных "пространнейших" поэм никто, насколько нам известно, до сих пор даже и не посягал переводить. Но это скорей норма: нет русской книги Данте Габриэля Россетти, нет русской книги Суинберна, единственная книга Роберта Браунинга — сущий конфуз, а ведь эти, условно говоря, поэты-прерафалиты, определенно создали и больше Уайльда, и место их в пантеоне английской поэзии куда почетней. Давным-давно потеряли счет прибылям издатели художественных альбомов, в которых извлечена на свет Божий из пыльных запасников живопись прерафаэлитов, — в первую очередь, кстати, того же самого Данте Габриэля Россетти. Где их стихи, кроме как в Англии?..

Культура генерирует сама себя, и читать современников — всегда в обычае. Из этого не следует, что прежние творцы непременно обречены на забвение (как не следует и того, что все из забвения непременно выйдут). Есть традиция поминать классиков по юбилеям. Печальный юбилей — сто лет со дня смерти Оскара Уайльда — выпал на год двухтысячный от Рождества Христова.

В одном из вариантов мифа о Елене — кстати, отчасти использованном и Уайльдом — она, по воле Аполлона, оказывается перенесена на небо и превращена в созвездие. Для поэтической звезды Оскара Уайльда, видимо, наступило время такого преображения: если не на реальный небосвод, то на небо поэзии ныне водворяется никогда не угасавшая звезда, чей свет всегда сиял, но лишь не привлекал внимания созерцающих, и уже теряют значение те причины, по которым судьба этих стихов сложилась именно так, а не как-то иначе.

Для кого-то, наверное, и Бердслей по сей день — эталон дурного вкуса, — то же можно, видимо, сказать и о поэзии. Так ли давно, всего лишь четверть тысячелетия тому назад, в 1747 году сообщал русский поэт А.П.Сумароков русскому читателю о том, кто таков есть Шекеспир: он с хорошим знанием дела поведал, что это "англинский трагик и комик, в котором и очень худого и чрезвычайно хорошего очень много". Может быть, те же слова можно отнести и к поэту Оскару Уайльду.

Ну, и подождать четверть тысячелетия.

В 1936 году Редьярд Киплинг был удостоен высшей посмертной чести англичан: его похоронили в Вестминстерском аббатстве. Но ни один знаменитый английский писатель не шел за его гробом Как выразился великий нидерландский историк по другому поводу, "так оно и должно быть": когда хоронят Гулливера, лилипутам неуместно идти за гробом. Это не означает, что "отсутствовавшие" — Герберт Уэллс или Грэм Грин, к примеру, — были во сто раз меньше Киплинга в целом масштабе дарования. Но в отношении поэзии — именно так. В Вестминстерском аббатстве Англия хоронила своего величайшего поэта — быть может, самого большого с тех пор, как в 1674 году навсегда закрыл свои слепые глаза Джон Мильтон. Современники обзывали Киплинга империалистом, даже Осип Мандельштам в 1927 году писал о том, что у "Киплинга — писателя империалистической Англии — почти всегда можно уловить в его рассказах о животных нотки правящего класса". Но в искусстве действует древний закон: часть всегда больше целого, поэтому Английская империя — частью которой был и Киплинг, и его творчество — была всего лишь страной времен Киплинга. Ибо Джозеф Редьярд Киплинг сам по себе был империей.

Когда рушатся великие государства, они оставляют после себя великую литературу, ну а если они рушатся слишком быстро, как империи Александра Македонского или Наполеона, то от них по крайней мере остается миф, из мифа — в другом месте и в другом времени — вырастает опять-таки великая литература. А Киплинг, уроженец империи, родившийся "в глухой провинции, у моря" (в Бомбее!), не был ни реалистом, как Голсуорси, ни модернистом, как Элиот, — он был последним великим английским романтиком. Романтизм -неизбежный атрибут империи, особенно империи погибающей. Не зря первым, кто взялся в англосаксонском мире восстанавливать доброе имя Киплинга-поэта, был не собственно англичанин, а "репатриант", американец Т.С. Элиот. При жизни Киплинга он ехидно обозвал самого молодого (по сей день, в сорок два года!) лауреата Нобелевской премии "лауреатом без лавров". Через шесть лет после смерти Киплинга он составил по своему вкусу "Избранное" из стихотворений Киплинга, где писал:

"Колоссальный дар владения словом, поразительный интерес ко всему, могущественная способность наблюдения умом и всеми чувствами, маска "шутника", а под ней загадочный дар провидца <...> дар столь тревожащий, что, раз признав его наличие, мы уже на в силах распознать, когда его нет, — делают Киплинга писателем, которого нельзя до конца постичь и масштабность которого невозможно преуменьшить <...>