Таким образом, Поршнев намечает процесс постепенного преодоления «свойства» человека убивать себе подобных. В другом месте он так говорит о процессе монополизации государством права убивать (об этом пойдет речь в разделе Политические науки):

«Тут речь не об оценке — хорошо это или плохо. Ведь можно посмотреть на процесс этой монополизации как на путь преодоления человечеством указанного „свойства“: как на запрещение убивать друг друга, осуществляемое „посредством исключения“ — для тех узких ситуаций, когда это можно и должно (таков механизм осуществления многих запретов в истории культуры, в психике человека)».[113]

Ко второй группе запретов Поршнев относит «запреты брать и трогать те или иные предметы, производить с ними те или иные действия. Эта группа запретов особенно тесно связана с формированием общественного отношения собственности»,[114] о чем речь будет в следующем разделе..

Наконец, к третьей группе запретов Поршнев относит половые запреты, в частности, наиболее древние из них — запрет полового общения матерей и сыновей, затем братьев и сестер. Подводя итоги своему анализу образа жизни древнейших людей, Поршнев пишет:

«На заре становления общества […] эти запреты означали преимущественные права пришельцев-мужчин. Но сложившийся таким образом конфликт между ними и младшими выросшими на месте мужчинами разрешился в форме, во-первых, обособления младших в особую общественную группу, отделенную от старших сложным барьером, во-вторых, возникновения экзогамии — одного из важнейших институтов становящегося человеческого общества».[115]

Как уже говорилось выше, система «тасующегося стада» предполагает непрерывное обновление его состава, в ходе которого время от времени появляются новые пришельцы-самцы, примыкающие к этому «стаду», а через некоторое время вновь покидающие его.

Из результатов исследований Поршнева, затрагивающих такой феномен культуры, как религия, кратко остановлюсь лишь на двух.

Во-первых, это ранняя история религиозных верований, происхождение представлений о «хороших» и «плохих» божествах. Поршневский анализ существенно отличается от общепринятых взглядов — как религиозных, так и светских.

Для Поршнева человеческая культура зарождается в эпоху дивергенции. В ряде специальных исследований он убедительно показал, что образы божеств, протобожеств, различных разновидностей «нечистой силы» являются отражением именно палеоантропа, с которым на протяжении длительного времени приходилось взаимодействовать человеку, а также отражением конкретных особенностей самого этого взаимодействия. И чем более древними являются эти образы, тем больше в них буквальных физических черт и особенностей поведения реального «живого» палеоантропа.[116]

Во-вторых, это анализ развития и места в обществе религии как института, как «церкви». Исследования Поршнева показывают самую тесную связь этого института, принадлежащего, по марксистской терминологии, прежде всего, к надстройке, с классовой борьбой. Ниже в разделе Политические науки об этом будет сказано подробнее. Здесь лишь упомяну, что, с точки зрения развития феномена суггестии, церковь в период наибольшего могущества (в феодальном обществе) была одним из двух (наряду с государством) ключевых инструментов «институциональной» контрконтрсуггестии, преодолевавшей сопротивление (контрсуггестию) слову господствующих классов (то есть их суггестии).

Учитывая сказанное выше об особенностях отношений неоантропов с палеоантропами в эпоху дивергенции, понятно решительное опровержение Поршневым распространенного предрассудка о едва ли не «буржуазном» поведении первобытного человека:

«Согласно этому ходячему представлению, хозяйственная психология всякого человека может быть сведена к постулату стремления к максимально возможному присвоению. Нижним пределом отчуждения (благ или труда), психологически в этом случае приемлемым, является отчуждение за равноценную компенсацию.

[…] Действительно, поведение, обратное указанному постулату, при капитализме не может быть ничем иным, как привеском. Но даже при феодализме, как видно из источников, хозяйственная психология содержала гораздо больше этого обратного начала: значительное число средневековых юридических и законодательных актов запрещает или ограничивает безвозмездное дарение, подношение, пожертвование недвижимого и движимого имущества. Чем дальше в глубь веков и тысячелетий, тем выпуклее этот импульс».[117]

В первобытной экономической культуре Поршнев констатирует абсолютное доминирование именно «этого импульса»:

«Взаимное отчуждение добываемых из природной среды жизненных благ было императивом жизни первобытных людей, который нам даже трудно вообразить, ибо он не соответствует ни нормам поведения животных, ни господствующим в новой и новейшей истории принципам материальной заинтересованности индивида, принципам присвоения. „Отдать“ было нормой отношений.»[118]«То были антибиологические отношения и нормы — отдавать, расточать блага, которые инстинкты и первосигнальные раздражители требовали бы потребить самому, максимум — отдать своим детенышам либо самкам».[119]

Фактически Поршнев намечает контуры науки о первобытной экономике. Однако в силу того, что сохранившиеся в наше время следы первобытной экономической культуры относятся скорее к культуре как таковой, данная тема отнесена к разделу «культурология»:

«Норма экономического поведения каждого индивида […] состояла как раз во всемерном „расточении“ плодов труда: коллективизм первобытной экономики состоял не в расстановке охотников при облаве, не в правилах раздела охотничьей добычи и т. п., а в максимальном угощении и одарении каждым другого. […] Дарение, угощение, отдавание — основная форма движения продукта в архаических обществах».[120]

Напротив, развитие человеческого общества состояло в создании все более усложняющейся системы ограничений для этой «формы движения продукта», в «отрицании» указанного исходного пункта:

«На заре истории лишь препоны родового, племенного и этнокультурного характера останавливали в локальных рамках „расточительство“ и тем самым не допускали разорения данной первобытной общины или группы людей. Это значит, что раздробленность первобытного человечества на огромное число общностей или общин (причем разного уровня и пересекающихся), стоящих друг к другу так или иначе в оппозиции „мы — они“, было объективной хозяйственной необходимостью».[121]

Как наглядно видно из приведенного отрывка, поршневский анализ постоянно обращен к проблемам, лежащим на стыке, на пересечении различных наук, в данном случае, как минимум, четырех — истории, экономики, социальной психологии и культурологии. Ниже, в разделе Экономическая наука, будет показано, что, по Поршневу, создание описанной системы первобытных ограничений взаимного «расточительства» означает и формирование первобытных отношений собственности.

Восприятие творческого наследия Поршнева в культурологии — весьма необычное явление.

С одной стороны, так случилось, что культурология сегодня все больше начинает претендовать на роль той самой «синтетической науки об общественном человеке или человеческом обществе», о строительстве которой мечтал Поршнев.

И популярность его имени среди культурологов едва ли не самая высокая в науках вообще. Во всяком случае, в России.