Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

В жюри этих премий сидели небогатые филологи, часто тартуские выпускники, структуралисты… Это был еще сравнительно честный приработок. Поощрялись, помнится, примерно такие же стишки, как и на «Дебюте»,- чуть более профессиональные, чуть менее разболтанные, но, в общем, такие же, как у Гатиной. Это считалось ужасно самобытно. Один такой структуралист, ныне проживающий в США, во время кратковременного приезда как-то со мной разговорился на одной литературной тусовке.

– Я очень надеялся, что все они,- сказал он об участниках тогдашних «дебютов» во Дворце пионеров,- не будут писать. И, как мог, отучал их от этого.

Честный попался структуралист.

2003 год

Дмитрий Быков

Александр Сокуров

Пятидесятилетие Александра Сокурова отмечено с изрядной торжественностью; особая прелесть юбилея в том, что никаких пышных знаков государственного признания замечено не было, если не считать вполне дежурного поздравительного письма от президента. В письме, как писалось в старину, подчеркивается. Что подчеркивается – неясно, так что все вполне по-сокуровски. Ровесники и долговременные земляки Путин и Сокуров должны любить и беречь друг друга: обоим крайне повезло в общественном мнении – без особенных на то оснований,- и оба должны изо всех сил эту репутацию оберегать. Имидж имиджу глаза не выклюет.

В остальном, если не считать путинского письма, юбилей был чисто интеллигентский: лучшая часть общества чествовала своего кумира, выразителя заветных чаяний. В Петербургской публичной библиотеке развернута скромная выставка плакатов, фотоматериалов и специальной литературы. Канонизация, впрочем, завершилась давно – еще когда пять лет назад, к премьере «Тихих страниц», редакция «Сеанса» с блистательной Любовью Аркус во главе выпустила о Сокурове длинную книгу, длинную причем во всех отношениях – и толстую, и вытянутую по горизонтали, как изображение в «Скорбном бесчувствии». Не всякий советский мэтр удостаивался подобного прижизненного сборника – с библиографией, публикациями экспликаций и персоналиями в исполнении лучших перьев Петербурга. Девяностые были в полном смысле слова годами Сокурова – за это время, когда другие пропадали в многолетних простоях, он снял десяток игровых и два десятка документальных картин, делал фильмы о Ельцине и Солженицыне, триумфально колесил по свету, обрел в Японии вторую Родину, чем заслужил ироническое прозвище Сокуросава,- словом, к пятидесяти годам получил решительно все, о чем мог мечтать не только российский, а и советский режиссер (все-таки советский режиссер был представитель привилегированного класса, а российский – так себе, неизвестно кто, меценаты его из приемных гоняют; писатель – и то лучше звучит).

В обществе, структурированном подобно нашему (а структура его подозрительно мало изменилась с советских времен, только моды номенклатурные несколько модернизировались), обязательно есть ниша Великого Режиссера. Она, разумеется, измельчала с годами, как и все у нас за последнее время,- но без нее отечественное искусство чувствует себя неполноценным. В патриотической критике часто присутствует отвратительное словечко «несуетный», которым обозначают обычно наиболее тормозных людей,- вообще делать что-либо быстро и вовремя считается в России очень плохим тоном; так вот, несуетный гений несуетно снимает (чем дольше, тем лучше), не участвует в фестивалях или, единственный раз дав себя уговорить, уходит с них со скандалом; творит мучительно; любимым писателем называет Томаса Манна, реже Гессе (то есть авторов, про которых слышали все, но как следует читали немногие – ввиду объемов, трудности или просто скучности; спешу оговориться, что Манна и сам очень люблю, а Гессе, по-моему, воплощенная посредственность, но это к слову). Все в облике великого режиссера загадочно, поведение его судорожно, говорит он с ужасным напрягом, и оттого любая банальность в его устах приобретает особый вес, то есть становится банальнее вдвое. Он увлекается Востоком, не брезгует эзотерикой, что странным образом умудряется сочетать с прокламированной любовью к православию. Он окружен свитой, состав которой неизменен. Он равнодушен к деньгам и успеху. Потом оказывается, что, пока формировалась репутация, гений несуетно навалял дюжину неотличимых лент, а успеха заграбастал столько, сколько никакому коммерческому штамповщику не снилось. Фильмы мэтра очень мало отличаются один от другого, ибо рост и вообще любые изменения могут повести к утрате с таким трудом выстроенной репутации, к кризису мифа. Миф исключает динамику.

Что говорить, даже Тарковский, чью редкую одаренность не оспаривали и самые оголтелые завистники, часто грешил ложной многозначительностью, кокетством – и поведенческим, и стилистическим,- эксплуатацией собственных приемов и много чем еще. Но за всеми приемами Тарковского, за всем его кокетством, эзотерическими увлечениями, банальностями и фрондой был, во-первых, действительно мучительный поиск (чего стоил один монтаж «Зеркала», занявший год), а во-вторых, ни с чем не сравнимая подлинность дара, изобразительная мощь, железный, временами циничный профессионализм. По тем временам профессионализм вообще никогда не подменялся «исканиями» – школа, слава Богу, считалась обязательной. Вот почему, играя во все свои игры, Тарковский все-таки прежде всего снимал кино - чего его многочисленные эпигоны делать уже совершенно не умели. На сегодняшний взгляд особенно поразительны две особенности картин Тарковского – даже самых неудачных, как «Ностальгия»: во-первых, он феноменально богат и разнообразен – по темам, по материалу; а во-вторых, на редкость внятен. Не говоря уж о том, что мало кому из современников Тарковского так удавался саспенс, считающийся принадлежностью чисто коммерческого кинематографа.

Сокурову повезло в другом – и повезло очень рано. Он снял хороший, вполне, кстати, традиционный фильм «Одинокий голос человека» – по Платонову,- причем, будучи классным производственником, умудрился бюджет двухчастевки растянуть на полный метр. Дипломный фильм лег на полку (чудом не был смыт), и посмотреть его успел Тарковский. Вокруг Сокурова возникла аура таинственности, недомолвок, восхищенных перешептываний. Это действительно надо было ухитриться, чтобы диплом на полку положили, да еще и со скандальной формулировкой «за протаскивание идеализма». Сценарист этого и всех последующих сокуровских фильмов, безумно талантливый и талантливо безумный человек Юрий Арабов, способный по-бержераковски за десять минут изобрести и обосновать шесть способов достичь Луны при помощи подручных средств,- имел тогда об идеализме самые смутные понятия и ужасно удивился.

С этого момента биографию Сокурова можно было считать «сделанной», решенной. Шли, не забудьте, восьмидесятые годы, когда все уже про все отлично понимали. Ясно было, что так ли, иначе ли – советская теплица, изо всех щелей которой уже сквозило потусторонним холодком, долго не простоит. Либерализм считался хорошим тоном даже на самом верху – почему, собственно, большинство мэтров российского кинематографа и снимали себе, что хотели, а на полку ложились как раз не шедевры. Непризнание и невыпускание очень быстро превращались из трагедии в игру, условия которой, отлично все понимая, должны соблюдать обе стороны. Так заготавливались гении на будущее, впрок. Тут вам и московские концептуалисты, и свердловские рок-музыканты, и питерские кинематографисты – три так называемые блестящие плеяды. Когда настали перемены, о Сокурове заговорили сразу. Он мигом оказался в одной обойме с Кирой Муратовой и Германом, с которыми, кроме полки, ничего общего не имел – ни психологически, ни идеологически, ни статусно. До перестройки он благополучно снимал на ленинградском телевидении документальные фильмы, вполне комильфотные на сегодняшний, да и на тогдашний вкус.

Сразу после официального начала перестройки Сокуров закончил давно задуманное «Скорбное бесчувствие». Отлично помню, как возили эту самую провальную, на мой взгляд, его картину по всем наиболее культовым (поганого словца еще не было) киноклубам той поры. Показали его и в ДАСе – аспирантском общежитии МГУ, и в Новосибирском университете, куда я как раз сразу после ДАСовского просмотра полетел с докладом. Помню пропасть между двумя просмотрами (я, как честный зритель, поперся смотреть «Бесчувствие» во второй раз, все надеялся постичь величие замысла): в Москве все важно молчали, а потом принимались говорить что-то о Фрейде, о Фромме, был тогда такой джентльменский набор… В Новосибирске ребята были пооткровеннее, потому что и Фрейда, и Фромма, сколько я мог судить, читали. Они неприкрыто хихикали всю вторую половину картины, хотя всю первую тщетно пытались смотреть всерьез: «Бережно относитесь к тому, что вам непонятно. Это может оказаться произведением искусства»,- гласит надпись в музее Прадо…

57
{"b":"129551","o":1}