Таким образом, 15 января 1910 г. вечером был произведен обыск у Кречмара и у его зятя, фейерверкера. Военная комиссия, разобрав найденный материал, установила, что Кречмар оказывал услуги по шпионажу: начиная с 1899 г. — русскому военному атташе, с 1902 г. — Франции и с 1906 г. — итальянскому генштабу, причем заработал только [?] 51 000 крон. За большую доверчивость к нему поплатился отставкой его друг — управляющий арсеналом морской секции, его тесть — штрафом за содействие и 5 офицеров артиллерийского депо — отставками и штрафами».[427]
Руководство этими операциями и осуществлял подполковник Редль, поскольку именно он выступил на судебном процессе против Кречмара в качестве эксперта от контрразведки.[428]
Ронге завершает рассказ о Кречмаре: «Весьма опечаленный в свое время инцидентами, виновниками которых были наши агенты, граф Эренталь отнесся к инциденту с Марченко очень снисходительно».[429] Поясним теперь причины снисходительности австрийского министра иностранных дел.
Дело в том, что скандалам с российскими военными атташе в описываемое время предшествовали не менее громкие аналогичные скандалы с австрийскими агентами в России. Самым звучным из них оставалось «Дело Гримма», но и позднее возникали происшествия подобного рода.
Непосредственно накануне инцидента с Марченко в Вене произошло разоблачение в России не то австрийского шпиона, не то персонажа, которому приписывался шпионаж в пользу Австро-Венгрии. Ронге об этом сообщает так:
«В 1910 г. русская контрразведка арестовала двух германских агентов. Русские арестовали своего же подданного барона Унгерн-Штернберга по обвинению в использовании им обсужденного на закрытом заседании Думы проекта закона о контингенте новобранцев. Они, конечно, приписали деятельность барона на счет Австро-Венгрии, так как барон имел сношения с австрийским военным атташе майором графом Спаннокки. В действительности же ничего общего с нашей разведкой он не имел».[430]
Естественно, что не в интересах Эренталя было затевать при таких обстоятельствах дипломатический скандал из-за Марченко. Это-то, очевидно, и заставило австрийских контрразведчиков прибегнуть к содействию самого императора Франца-Иосифа.
Продолжение рассказа Ронге о Марченко.
Итак, Эренталь «лишь дал понять русскому поверенному в делах Свербееву, что желателен уход полковника Марченко в отпуск без возвращения его в Вену. Марченко не отнесся трагически к инциденту, прибыл даже на ближайший придворный бал, где, конечно, не был удостоен «внимания» императора Франца Иосифа»[431] — это было публичным оскорблением со стороны императора, которое и заставило Марченко немедленно уехать.
Оказалось, однако, что австрийской контрразведке пришлось затем нисколько не легче:
«Взамен Марченко мы получили в лице полковника Занкевича столь же опасного руководителя русской агентуры».[432]
Занкевич, едва прибыв в Вену в начале октября 1910 года, докладывал, что для получения необходимых сведений о военных приготовлениях Австро-Венгрии следует «прибегнуть к содействию негласной разведки, к организации которой и приступаю».[433]
Теперь Ронге рассказывает о борьбе с Занкевичем — речь идет, напоминаем, о времени, когда Ронге еще продолжал оставаться в подчинении Редля. Итак:
«Так как полицейского надзора за полковником Занкевичем нельзя было установить, то я, желая все-таки затруднить его деятельность, поставил наблюдение за ним под свою личную ответственность.
Я не ошибся. Занкевич проявил неприятную любознательность, появлялся 2–3 раза в неделю в бюро военного министерства и задавал больше вопросов, чем все прочие военные атташе вместе взятые. На маневрах он вел себя настолько вызывающе, что его пришлось ввести в границы. К военным учреждениям он подходил под предлогом дачи заказов, с целью узнать их производственную мощность. Он был хитер и скоро заметил, что за его жилищем установлен надзор. Понадобилось много времени, прежде чем удалось установить методы его работы».[434]
Занкевич ощутил сильное противодействие, умерившее его оптимизм. Причем давление осуществлялось по двум направлениям — путем навязывания ему знакомств с одними людьми и затруднения контактов с другими. Занкевич докладывал: «…Вот уже месяц, как я стал получать письма от неизвестных авторов и визиты подозрительных лиц. N, с которым я несколько раз встречался в обществе, тщательно меня избегает. Боятся вступать со мной в разговоры и все офицеры ниже генеральского чина…»[435]
В конце 1910 года начальство Занкевича в Петербурге зафиксировало заметное усложнение деятельности военных атташе в Берлине и в Вене: «Органическое недоверие к России заграницей /…/ за последнее время вспыхнуло с такой силой, что наши соседи склонны в каждом появляющемся в их пределах русском подданном видеть прежде всего военного шпиона, из категории которых не исключены и наши официальные военные агенты[436]. /…/
Положение последних при таких обстоятельствах /…/ ныне представляется тем более трудным потому, что /…/ германские государства /…/ в последнее время стали в широких размерах пользоваться для сего провокацией».[437]
Занкевич резюмировал: «Считаю нужным доложить, что подвергаюсь опасности быть скомпрометированным».[438]
Ниже мы убедимся, что эти опасения оказались далеко не напрасными.
Продолжение рассказа Мильштейна о Редле:
«С отъездом Марченко связь с Редлем стала еще более затруднительной. Редль уже не мог свободно приезжать в Вену, да и встречаться с Занкевнчем ему стало опасно, так как никакого официального объяснения для встреч придумать было нельзя. Тогда в интересах безопасности пришлось заменить личные встречи почтовой перепиской. Редлю были даны «почтовые ящики», несколько адресов в так называемых нейтральных странах (Норвегия, Швейцария и т. п.), куда он мог пересылать фотоснимки или письма, написанные тайнописью. Ему же шли письма-задания и денежные переводы в Вену на главный почтамт до востребования на вымышленное имя.
Долгое время такая связь работала бесперебойно. От Редля регулярно поступали материалы, а он регулярно получал денежные переводы».[439]
Здесь Мильштейн расписался в незнании деталей биографии Редля: он посчитал, что перемещение Редля из Вены в Прагу приблизительно совпало с убытием из Вены Марченко. Потому-то и встречи Редля с Занкевичем оказались якобы затруднительными и опасными.
Эта ошибка Мильштейна нам хорошо понятна: биографические данные о Редле уточнились лишь в последнюю пару лет — мы сами не смогли назвать точной даты перевода Редля в Прагу, работая над нашей предыдущей книгой: «это произошло не известно в точности когда в период от 1909 по 1912 год — опубликованные данные расходятся».[440] Сознаемся и в том, что и на нас оказало тогда существенное влияние и мнение Мильштейна, и мнение Алексеева, также датировавшего 1909 годом момент перевода Редля в Прагу.[441]
