— Так кто же он? — процедила я, морщась от привкуса желчи во рту. — Этот твой дружок?
— Люси, прошу тебя, — пробормотала она. Ее мягкость сбивала меня с толку, мне было намного спокойнее, когда она язвила и издевалась.
— Говори, — потребовала я.
Она по-прежнему молча смотрела на меня полными слез глазами. Почему не хочет говорить?
— Я его знаю, да? — встревожилась я.
— Да, Люси. Прости меня, Люси, я вовсе не хотела, чтобы так вышло…
— Скажи только, кто он, — приказала я, чувствуя, как трудно становится дышать.
— Это… Он…
— Да говори же! — закричала я.
— Кен Кирнс, — скороговоркой выпалила она.
— Кто? — не сразу поняла я. — Какой такой Кен Кирнс?
— Ну как же, ты ведь знаешь. Мистер Кирнс из химчистки.
— Ах, мистер Кирнс, — протянула я, смутно припоминая лысого старикашку в коричневой кофте, ботинках из кожзаменителя и с вставной челюстью, которая, казалось, жила своей собственной, отдельной от его беззубого рта жизнью.
О, облегчение! Как это ни нелепо, я была парализована страхом, что ее приятелем окажется Дэниэл. Он ведь все темнил насчет своей загадочной новой пассии, и мама так откровенно кокетничала с ним в тот раз, когда мы вместе были у нее, и потом Дэниэл говорил, что моя мама симпатичная…
Ладно, я очень рада, что это не Дэниэл, но мистер Кирнс из химчистки?! Неужели она не могла подцепить кого-нибудь получше? Второго такого урода днем с огнем не сыщешь!
— Поправь меня, если я ошибаюсь, — заплетающимся языком сказала я. — Мистер Кирнс с вставными зубами, которые ему велики, — твой новый хахаль?
— Он уже заказал себе другие, — жалобно возразила она.
— Ты отвратительна, — тряхнула я головой. — Ты совершенно отвратительна.
Она не заорала на меня, не заругалась, как поступала обычно, если я высказывалась без должного к ней уважения, но продолжала сидеть с прибитым, смиренным видом.
— Люси, посмотри на меня, пожалуйста, — попросила она, и в уголках глаз у нее блеснули слезы. — С Кеном я чувствую себя как молодая, разве ты не понимаешь — я тоже женщина, и у меня есть потребности…
— Слышать не хочу о твоих гнусных потребностях, — перебила ее я, гоня от себя чудовищную картину страстного слияния мамы с мистером Кирнсом среди вешалок и ворохов чужой одежды.
И опять она даже не попыталась оправдаться, но я-то знала, с кем имею дело. Рано или поздно все это напускное смирение с нее слетит.
— Люси, мне пятьдесят три года, и это, возможно, моя последняя надежда на счастье. Ты ведь поймешь меня?
— Ты и твое счастье! А как же папа? Как насчет его счастья?
— Я старалась сделать его счастливым, — с грустью сказала она. — Но ничего не выходит.
— Чушь! — вознегодовала я. — Ты старалась только превратить его жизнь в ад! Почему ты, черт возьми, не ушла от него уже давно?
— Но… — робко пискнула она.
— И где ты намерена жить? — перебила я. Меня по-прежнему мутило.
— С Кеном, — шепнула она.
— Это где?
— Красный домик напротив школы, — с плохо скрываемой гордостью ответила мама. Король химчистки Кен Кирнс явно успел скопить на безбедную старость.
— А как же твой священный долг? — спросила я, зная, что бью ниже пояса. — Как быть с клятвами, что ты давала в церкви, у алтаря, — быть с мужем в горе и в радости?
— Люси, прошу тебя, — еле слышно произнесла она. — Уж как я боролась со своей совестью, сколько молилась, чтобы господь меня направил…
— Какая же ты лицемерка! — воскликнула я. Не то чтобы с точки зрения морали это для меня хоть сколько-нибудь значило, гораздо важнее было побольнее уязвить ее. — Всю мою жизнь ты пичкала меня учением католической церкви, осуждала незамужних матерей и тех, кто делает аборты, а теперь, оказывается, сама ничуть не лучше их! Ты прелюбодейка, ты нарушила свою драгоценную седьмую заповедь!
— Шестую, — возразила она, став на секунду прежней, энергичной и строгой.
Ха! Я знала, что все равно возьму верх.
— Что? — брезгливо поморщилась я.
— Я нарушила шестую заповедь, седьмая — «не укради», тебя что, на уроках Священного писания ничему не научили?
— Вот видишь, вот видишь! — злобно обрадовалась я. — Опять ты за свое, опять осуждаешь, следишь за другими, как цепная собака. Пусть тот, кто без греха, сам уберет бревно из своего глаза!
Она повесила голову, заломила руки. Мученица, да и только.
— А что думает обо всем этом отец Кольм? — не унималась я. — Наверно, теперь он уже не так дружит с тобой, ты ведь… разрушила домашний очаг.
Мама не отвечала.
— Ну? — снова спросила я.
— Они сказали, чтобы я больше не убирала цветами алтарь, — наконец призналась она. Одинокая слеза поползла по ее щеке, смывая неумело наложенный тональный крем и оставляя тонкую дорожку.
— И поделом, — фыркнула я.
— И церковный комитет не принял яблочный торт, что я испекла для благотворительной распродажи, — продолжала она. Слезы уже текли по ее лицу ручьями, и полосок становилось все больше.
— И это верно, — с жаром согласилась я.
— Наверно, думают, что это заразно, — с жалкой улыбочкой сказала она. Я холодно посмотрела на нее, и через пару секунд улыбки как не бывало.
— И мне ты тоже нашла время рассказывать. Как, по-твоему, после таких новостей я смогуработать до вечера?
Согласна, это было уже нечестно, потому что Айвора на месте не было, и я все равно ничего делать не стала бы, но дело не в том.
— Люси, мне очень жаль, — спокойно возразила мама, — но я хотела все рассказать тебе как можно скорей, чтобы не получилось так, что ты узнаешь об этом от кого-нибудь еще.
— Ну ладно, — отрезала я, вставая из-за стола. — Ты мне все рассказала. Спасибо и до свидания.
Денег я ей не оставила. Может заплатить за мой сандвич и сама: это из-за нее я так его и не съела.
— Подожди, пожалуйста, — взмолилась она. — Люси, не уходи. Прошу тебя, дай мне возможность сказать еще два слова. Больше мне ничего не надо.
— Давай, говори, — разрешила я. — Хоть посмеюсь.
Мама набрала полную грудь воздуха и начала:
— Люси, я знаю, что ты всегда любила папу больше, чем меня…
Она остановилась, готовая выслушать мои возражения, но я молчала.
— …и мне это было очень тяжко, — продолжала она. — Мне одной приходилось быть сильной, строгой, воспитывать вас, потому что он этого не делал. А ты, я знаю, думала, что он замечательный, а я вредная и злая, но ведь хотя бы один из нас должен был быть родителем.
— Да как ты смеешь, — процедила я. — Папа был мне вдвое, нет, вдесятеро больше родителем, чем ты!
— Но он такой безответственный, — заикнулась она.
— Вот только о безответственности не надо, — перебила я. — Как насчет твоего чувства ответственности? Кто теперь позаботится о папе?
Хотя ответ на этот вопрос я уже знала.
— А почему о папе кто-то должен заботиться? — спросила мама. — Ему всего пятьдесят четыре, и у него все в порядке.
— Ты же знаешь, заботиться о нем надо, — сказала я. — Знаешь, что сам он о себе позаботиться не может.
— А почему, Люси? Многие живут одни, даже люди много старше твоего папы, и прекрасно со всем управляются.
— Но папа не такой, как другие, и это ты тоже знаешь, — возразила я. — Не думай, что тебе удастся выкрутиться!
— А почему твой папа не такой, как другие? — спросила она.
— Ты знаешь почему, — рассердилась я.
— Нет, не знаю. Может, ты мне объяснишь?
— Я не намерена дискутировать с тобой на эту тему, — вскипела я. — Ты знаешь, что за папой надо следить, и все тут.
— Опять не можешь взглянуть правде в глаза, Люси? — сказала мама, глядя на меня с омерзительной, ханжеской кротостью, фальшивым состраданием и показной заботой.
— Какой еще правде? — не поняла я. — Нет тут никакой правды, а ты болтаешь еще больше глупостей, чем обычно.
— Он алкоголик, — мягко ответила она. — Вот этого-то ты и не можешь принять.
— Кто алкоголик? — возмутилась я. — Папа не алкоголик. Я вижу, к чему ты клонишь, думаешь, можно обзывать папу как угодно, говорить о нем всякие гадости, чтобы люди тебя пожалели и сказали, что ты правильно его бросила. Нет уж, меня не одурачишь.
