Я неотступно думала о папе, пытаясь оправдать себя за то, что сделала.

Мне пришлось выбирать между ним и собой, размышляла я. Я могла помочь только ему или только себе, но на двоих меня явно не хватало.

И я выбрала себя.

Борьба за жизнь — штука весьма неприглядная. А выживать за чужой счет тем более неприятно. Для любви, благородства, чести — для каких-либо чувств к ближнему, в данном случае к папе, — просто не остается места. Все только для себя одной.

Я всегда считала себя хорошим человеком — добрым, щедрым, неравнодушным. И теперь для меня было настоящим шоком понять, что стоило дойти до края — и все мои доброта и щедрость растаяли, как дым. И я такой же затравленный зверь, как все.

В таком качестве я не особенно себе нравилась, хотя это как раз не ново.

Я возобновила дружбу с Адрианом из видеопроката.

Я пыталась взять «Когда мужчина любит женщину», а вместо этого ушла домой с «Двойной жизнью Вероники» Кшиштофа Кеслевского. Мечтала посмотреть «Письма из ниоткуда», а выбрала почему-то итальянский фильм, недублированный, да еще и без субтитров. Умоляла Адриана выдать мне «По дороге из Лас-Вегаса», а он всучил мне опус под названием «Eine Sonderbare Liebe», с которым я даже не удосужилась ознакомиться.

Мне действительно не нужно было никуда ходить, потому что на работе я каждый день имела возможность наблюдать самую настоящую мыльную оперу, причем в прямом эфире. Меридия и Джед очень сблизились. Да, очень. Они всегда уходили вместе — хотя это как раз неудивительно: каждый служащий в нашей компании вскакивал с места, как подброшенный пружиной, едва стрелка часов подходила к пяти. Более существенно то, что и приходили на работу они тоже одновременно. Да и на службе были друг к другу весьма нежны. Они хихикали, переглядывались, потом вдруг смущались и краснели — кажется, Джед влип основательно. Еще у них была собственная игра, в которую не принимали больше никого: Меридия бросала через весь кабинет шоколадные драже или виноградины, а Джед пытался ловить их ртом, хлопал руками, как тюлень — ластами, и издавал трубные звуки.

Я завидовала их счастью.

Но радовалась тому, что они влюбились друг в друга прямо у меня на глазах. Я больше не могла зависеть от Меган, всегда снабжавшей меня романтическими историями. Она переменилась. Она уже не была похожа на прежнюю Меган, и доказательством тому стало резкое уменьшение количества ошивающихся у нашей комнаты молодых людей. Теперь мы могли свободно выходить в коридор, не проталкиваясь сквозь толпу со словами: «Позвольте, позвольте». Я не могла понять, в чем перемена, но потом меня осенило. Ну разумеется! Загар! Его больше не было. Зима жестоко расправилась с Меган, лишив ее кожу золотистого, идущего изнутри свечения. Без него она из величественной богини сразу превратилась в обычную, нескладную дурнушку с не всегда чистыми волосами.

Но потом я еще поняла, что изменилась не только ее внешность. Сама Меган уже не была такой легкой, счастливой, энергичной, как раньше. Она больше не пыталась выяснить настоящее имя Меридии, стала обидчива и раздражительна, что меня всерьез беспокоило.

Для меня это немалое достижение, учитывая, что я была полна жалостью к себе. Но о Меган я думала.

Я пыталась выспросить у нее, в чем дело, — и не только из любопытства. Я приставала к ней до того дня, когда вкрадчиво спросила, не скучает ли она по Австралии, а она вскинулась и завопила:

— Да, Люси, да, я ужасно тоскую по дому! И прекрати спрашивать, что у меня стряслось.

Я понимала, каково ей, я сама всю жизнь тоскую по дому. Вот только, в отличие от Меган, не знаю, что такое мой дом и где он.

Как только я поняла, что счастье Меган зависит от солнечного света, мне захотелось подарить ей немножко солнца, и, хоть я не могла купить ей тур в Австралию, билет в солярий рядом с работой оказался мне по карману. Но, когда я вручила ей билет, она как будто испугалась, уставилась на него, как будто на приглашение на казнь, и наконец выдавила:

— Нет, Люси, я не смогу.

Тогда я забеспокоилась по-настоящему: Меган, конечно, не жадина, но она очень уважает деньги, а в особенности то, что достается бесплатно. Однако, как я ее ни уговаривала, она по-прежнему твердила, что это слишком щедрый подарок и принять его она не может.

Поэтому в конце концов я пошла в солярий сама, чем добавила к восьми миллионам уже имеющихся у меня веснушек еще столько же.

Единственный, с кем я хоть как-то общалась, был Дэниэл. Он соглашался идти со мной куда и когда угодно, потому что девушки до сих пор не завел — и, видимо, то был самый длинный в его жизни период одиночества, считая со дня появления на свет. Я не ощущала никакой вины за то, что он тратит на меня время, ибо считала, что одновременно удерживаю его от греха и спасаю какую-нибудь простушку от влюбленности в него.

Встречам с ним я всегда радовалась, но сознавала, что радуюсь лишь тому, что он восполняет отсутствие в моей жизни отца. И полагала крайне важным постоянно говорить ему об этом — чтобы, сохрани боже, не подумал, будто я к нему пристаю. Поэтому каждую встречу я начинала словами: «Дэниэл, я очень рада тебя видеть, но только потому, что в моей жизни ты заполняешь пустое место». А он с нехарактерной для себя скромностью воздерживался от пошлых замечаний, какое именно из моих пустых мест желал бы заполнять. Отчего я начинала тосковать о тех днях, когда он не уставал отпускать подобные замечания.

Про пустое место я говорила так часто, что в конце концов он стал меня опережать. Стоило мне сказать: «Привет, Дэниэл, я так рада тебя видеть», как он завершал фразу: «Но это только потому, что ты заменяешь мне отца».

Мы встречались по два-три раза в неделю, но почему-то я никак не могла собраться с духом и сообщить об этом Карен. Разумеется, я хотела, но была столь поглощена стараниями ограничить количество встреч с Дэниэлом, что на Карен просто не оставалось сил.

По крайней мере, такому объяснению мне самой хотелось верить. А не видеться с Дэниэлом ежедневно у меня действительно получалось с большим трудом.

— Прекрати приглашать меня на свидания! — твердо сказала я как-то вечером, сидя у него дома. Сам Дэниэл в тот момент готовил нам ужин.

— Извини, Люси, — кротко откликнулся он, шинкуя капусту.

— Я не могу позволить себе зависеть от тебя, — продолжала я. — А такая опасность существует, потому что, видишь ли, без папы в моей жизни образовалась пустота…

— …и тобой руководит безусловный инстинкт, велящий заполнить ее, — договорил он. — Сейчас ты очень легкоранима и не можешь позволить себе слишком сближаться с кем-либо.

Я посмотрела на него с искренним восхищением.

— Отлично, Дэниэл. Теперь заканчивай фразу. Особенно с кем? С кем мне не следует сближаться в первую очередь?

— Особенно с мужчинами, — отчеканил он.

— Правильно, — просияла я. — Высший балл. Да, кстати, — вспомнила я, — пошли завтра вечером в кино?

— Я-то с удовольствием, Люси, но не ты ли только что говорила, что тебе нельзя слишком сближаться с мужчинами?..

— Тебя я в виду не имела, — уточнила я поспешно, — как мужчина ты в счет не идешь.

Он бросил на меня обиженный взгляд.

— Брось, ты прекрасно знаешь, о чем я, — раздраженно воскликнула я. — Для других женщин ты, конечно, мужчина, но ты ведь мой друг.

— И все же я мужчина, — буркнул он. — Даже если я твой друг.

— Дэниэл, не дуйся. Подумай сам: разве для меня не лучше быть с тобой, чем с каким-нибудь другим парнем, в которого я бы, не дай бог, влюбилась? Ну, правда же?

— Да, но… — растерянно начал он, но так и остановился на полуфразе.

Растерялся не он один. Я и сама не знала — то ли мне безопаснее с Дэниэлом, который не дает мне сбиться с пути истинного, то ли я подвергаю себя смертельной опасности чрезмерного сближения. В итоге я пришла к мысли, что с ним безопаснее, чем без него. И держала дистанцию, постоянно напоминая ему, что дистанция существует. Общаться с ним было хорошо до тех пор, пока я напоминаю нам обоим, что это нехорошо. Или… как бы это поточнее сформулировать?.. В общем, проще не задумываться вообще.