— Я отлично слышу. Так откуда?

— Ты все равно не знаешь.

— А ты попробуй, скажи, — я ведь не такая старая перечница, как она думает, — звонко рассмеялась она, обращаясь к Дэ-ниэлу и через весь стол подвигая к нему блюдо с печеньем.

— Кукай, — процедила я сквозь зубы.

— Ничего себе название для магазина, а? — осклабилась она, притворяясь, что ей смешно.

— Я же говорила, ты не знаешь.

— Не знаю. И знать не хочу. Из чего она? — Мама помяла пальцами ткань.

— Откуда мне знать? — огрызнулась я, вытягивая подол из ее клешней. — Если вещь мне нравится, я ее покупаю, а из чего она, мне все равно.

— По-моему, чистая синтетика, — продолжая ощупывать юбку, заметила мама. — Смотри, смотри, искры летят!

— Перестань!

— А подол как обработан — малый ребенок лучше подрубил бы. Сколько, ты говоришь, ты за нее отдала?

— Я ничего не говорила.

— Ладно, так сколько же?

Мне хотелось ответить, что этого я ей говорить не собираюсь, но я понимала, как по-детски это прозвучит.

— Не помню.

— Помнить-то ты помнишь. Тебе просто стыдно сказать мне. Наверняка цена несуразная и отдала ты намного больше, чем она того стоит. Да, Люси, деньги считать ты не умела никогда.

Я стоически молчала.

— Знаешь старую поговорку: дураку и его деньгам всегда не по пути.

И снова мы все трое погрузились в тяжелое молчание. Я демонстративно не прикасалась к чаю, потому что готовила его мама.

Вечно она будит во мне все самое дурное.

Напряжение разрядил Дэниэл: он вышел в прихожую и вернулся с тортом, купленным для гостеприимной хозяйки.

Разумеется, она пришла в телячий восторг и накинулась на Дэниэла, как кожная сыпь.

— Вот это я понимаю — воспитанный человек! Спасибо, только зачем же было тебе тратиться? Увы, дела мои печальны, если моя собственная родная кровиночка пришла к матери с пустыми руками.

— Это не от одного меня, а от нас обоих, — нашелся Дэниэл.

— Подлиза, — едва слышно прошептала я через стол.

— Вот как, — промолвила мама. — Что ж, Люси, спасибо. Только разве ты не знала, что в пост я шоколада не ем?

— Но здесь нет шоколада, — слабо возразила я.

— Шоколадный торт без шоколада не бывает, — ответствовала она.

— Так заморозь его и съешь, когда кончится пост, — посоветовала я.

— Он испортится.

— Не испортится.

— И вообще это противоречит душевному состоянию поста.

— Ладно, ладно! Не ешь. Мы с Дэниэлом сами съедим.

Торт раздора сиротливо торчал посреди стола, вдруг превратившись в нечто угрожающее вроде часовой бомбы. Если б я верила в сверхъестественные явления, то поклялась бы, что он тикает. Я знала, что быть съеденным ему не суждено.

— Люси, а от чего ты отказалась ради поста?

— Ни от чего! В моей жизни проблем и без того хватает, — уныло добавила я, надеясь дать ей понять, что речь идет о моем визите к ней. — Мне не нужно ни от чего отказываться.

К моему удивлению, она не стала придираться, а посмотрела на меня почти… нежно. Но недолго.

— Я приготовила твое любимое блюдо, — сказала она задушевно.

А я и не знала, что у меня здесь есть любимое блюдо. Любопытно поглядеть, что она там такое настряпала.

Но из чистой вредности я ответила:

— Ой, мама, как здорово! Я и не знала, что тайская кухня тебе по силам.

Мама обернулась к Дэниэлу с притворно-добродушным лицом, как будто я только что удачно пошутила.

— О чем это она? «Тай», «дай»… Люси у нас всегда была девочка со странностями. Что «дай»? Мне и дать-то нечего — разве сходить наверх за старыми папиными галстуками в тон твоей юбке. Ему они все равно уже не нужны, — с горечью добавила она. — Он галстука с самой свадьбы не надевал.

— Пшла ты, — невнятно раздалось из кресла. — Разве я не надевал галстук на похороны Мэтти Берка?

Папа уже открыл глаза и озирал блуждающим взглядом кухню.

— Папочка! — обрадовалась я. — Ты проснулся!

— И восстали мертвые из праха, и явились живым, — язвительно прокомментировала мама папины отчаянные попытки сесть прямее.

— Не восстали! — возразил он. — А вообще-то, это был не Мэтти Берк, а Лоуренс Моллой. Я тебе еще не рассказывал, Люси? Веселое было времечко, когда Лоуренс Моллой аж на два дня прикинулся мертвым, а мы все бодрствовали кто во что горазд. Вот самому Лоуренсу было не больно весело, когда до него дошло, что надо лежать, не шевелясь, в жестком деревянном ящике, не пить ни капли, только вдыхать пары, что от нас долетают. Выскочил он тогда из гроба и выхватил у кого-то бутылку. «Дай-ка мне», — говорит…

— Замолчи, Джемси! — рявкнула мама. — У нас гость, и ему, я уверена, неинтересно слушать байки про твою пропащую молодость.

— Я не рассказывал баек про мою пропащую молодость, — проворчал папа. — Лоренс Моллой воскрес всего года два тому назад… А, привет, сынок, — спохватился он, заметив Дэниэла. — Я тебя помню. Ты, бывало, приходил к нам играть с Кристофером Патриком. И длинный же ты тогда был — настоящая оглобля. Встань-ка, дай поглядеть, не стал ли с тех пор короче!

Дэниэл неловко поднялся, с грохотом отодвинув стул.

— Еще длиннее, кажется! — заявил папа. — Даже не думал, что это возможно.

Дэниэл благодарно уселся на место.

— Люси, — сказал папа, обратив наконец внимание на меня, — девочка моя дорогая, солнышко мое, я и не знал, что ты сегодня придешь. Почему ты не сказала мне, что она придет? — грозно спросил он у мамы.

— Я тебе говорила.

— Нет, не говорила.

— Нет, говорила.

— Да точно нет, как бог свят! Не говорила!

— Тебе говори — не говори, все без толку! Все равно что со стеной разговаривать.

— Люси, — продолжал папа, — я сейчас схожу наверх, приведу себя в божеский вид и вернусь, не успеешь ты и глазом моргнуть. Одна нога здесь, другая там.

Он, покачиваясь, вышел из кухни. Я тепло улыбнулась ему вслед.

— Он прекрасно выглядит, — сказала я.

— Неужели? — холодно отозвалась мама.

Последовала неловкая пауза.

— Еще чаю? — спросила мама у Дэниэла, следуя доброй ирландской традиции все заминки в разговоре восполнять насильственным угощением.

— Спасибо.

— Еще печенья?

— Нет, спасибо.

— Кусочек торта?

— Нет, правда, лучше не надо. Должен же я оставить место для обеда.

— Да ладно тебе, ты ведь еще растешь.

— Честное слово, не надо.

— Ты уверен?

— Мама, отстань от него! — рассмеялась я, вспомнив, что говорил Гас об ирландских матерях. — Так что у нас на обед?

— Рыбные палочки, бобы и жареная картошка.

— Гм… Здорово, спасибо, мама.

Действительно, полжизни назад то была моя любимая еда, пока я не перебралась в Лондон и не отведала такой экзотики, как лапша тандури и жареная картошка с пекинской уткой.

— Отлично, — широко улыбнулся Дэниэл. — Очень люблю рыбные палочки, бобы и жареную картошку.

Надо же, разливается, будто и в самом деле так думает.

— Тебе что ни подай, ты все равно так скажешь, верно, Дэниэл? — вмешалась я. — Даже если б мама сказала: «Ах, Дэниэл, я собиралась подать на стол твои яички в белом винном соусе», ты бы ответил: «М-м-м, чудесно, миссис Салливан, должно быть, это восхитительно». Да?

У него на лице был написан такой ужас, что я захихикала.

— Люси, — поморщился он, — ты все-таки следи иногда, что ты говоришь.

— Извини, — рассмеялась я. — Забыла, что говорю о самом дорогом, что у тебя есть. Чем был бы Дэниэл Уотсон без своих гениталий? Жизнь твоя утратила бы всякий смысл, а?

— Нет, Люси, не поэтому. Подобное предложение огорчило бы любого, не только меня.

Мама наконец обрела дар речи.

— Люси! Кармел! Салливан! — выдохнула она, побагровев от возмущения. — Что, ради всего святого, ты несешь?

— Ничего, миссис Салливан, — поспешно откликнулся Дэниэл. — Совсем ничего. Честное слово, ничего.

— Ничего, Дэниэл? А вот Карен, по-моему, другого мнения, — подмигнула я.

Дэниэл лихорадочно вел светскую беседу с мамой. Как ее здоровье? Работает ли она? Не тяжело ли ей работать в химчистке?