— Ты уверена, что хочешь слушать, Люси?

— Уверена. Не так страшен черт… У тебя есть родители?

— О да. Полный набор. В ассортименте. Пара голубков, как положено.

— И, как ты уже сказал, много братьев?..

— Пятеро.

— Правда много.

— Для наших мест не очень. Мне всегда было стыдно, что количество моих братьев так и не дошло до двузначной отметки.

— У тебя старшие или младшие?

— Старшие. Все старше меня.

— Так ты маленький.

— Да, хотя я единственный из всех, кто уехал из родительского дома.

— Пять взрослых мужиков, и до сих пор живут с родителями? Это должно создавать массу проблем.

— Спрашиваешь! Да ты и половины себе не представляешь. Но выбора у них нет, потому что все они работают либо на ферме, либо в пабе.

— Вы держите паб?

— Да.

— Значит, вы богатые?

— Да нет.

— Но мне всегда казалось, что если у тебя паб, значит, ты только что сам денег не печатаешь.

— Не в нашем случае. Видишь ли, дело в братьях. Очень не дураки выпить.

— А, понимаю: они пропивают весь доход.

— Опять не угадала, — усмехнулся он. — Никаких доходов они не пьют. Они пьют спиртное.

— Да ну тебя.

— И денег мы почти не видим, потому что они все пропивают, и мы должны всем пивоварням в Ирландии, поэтому скоро с нами никто не станет иметь дела. Среди виноторговцев Ирландии наше имя — бранное слово.

— Разве у вас нет клиентов? Доходы ведь от них.

— Вообще-то нет, мы ведь живем в такой глуши… Наши единственные клиенты — мои братья и отец. И, разумеется, местная полиция. Но от них точно денег не дождешься: приходят только после закрытия, проверяют, не торгуем ли мы из-под полы в неурочное время. Сполна с них не стребуешь — попробуй мы только, они закрыли бы нас за нарушение закона о торговле спиртным.

— Шутишь?

— Нисколько!

Голова у меня шла кругом, в мозгу роились способы поднять доходность семейного предприятия и помочь родным Гаса. Вечера караоке? Беспроигрышные лотереи? Специальные цены? Недорогие обеды? Все это я выложила ему.

— Да нет, Люси, — покачал он головой. Лицо у него было лукавое и вместе с тем грустное. — Ничего у них не получится. Где-нибудь обязательно случится прокол, потому что они вечно напиваются в доску и устраивают драки.

— Ты серьезно?

— Абсолютно! В нашем доме чуть не каждый вечер случаются настоящие драмы. Представь: прихожу я вечером домой, братья сидят на кухне, у двоих физиономии в крови, у одного рука обмотана рубашкой, потому что он кулаком вышибал окно, все друг друга обзывают, потом начинают плакать и уверять, что любят друг друга как братья. Ненавижу.

— А из-за чего они ссорились? — спросила я, заинтригованная, нет, завороженная его рассказом.

— Из-за всего буквально. Они не особо разбирают. Недобрый взгляд, резкий тон, что угодно сойдет!

— Правда?

— Ага. Приехал домой на Рождество, и в вечер моего приезда мы всей семьей вусмерть напились. Сначала было очень душевно, потом, как обычно, все пошло наперекосяк. Около полуночи П. Дж. решил, что Поди на него как-то странно смотрит, так что П. Дж. стукнул Поди, а Майки крикнул, чтобы П. Дж. оставил Поди в покое, а Джон Джо ударил Майки за то, что тот кричит на П. Дж., а П. Дж. врезал Джону Джо, чтобы не трогал Майки, а Стиви расплакался из-за того, что брат идет войной на брата. Потом заплакал П. Дж., потому что ему стало жалко, что он огорчил Стиви, потом Стиви стукнул П. Дж. за то, что тот первый начал, а Поди дал раза Стиви за то, что поднял руку на П. Дж., потому что он сам хотел ему вломить… А потом пришел папа и попытался побить всех.

Гас перевел дыхание.

— Это было ужасно. Уверен, все от скуки, но алкоголь, конечно, тоже виноват. Пару лет назад они немного утихомирились, когда мы заказали крутой спортивный тренажер, но потом папа не заплатил за него, и все понеслось по-прежнему.

Я была околдована и могла вечно слушать, как Гас с этим чудесным, мягким выговором рассказывает историю своей невероятно нестабильной семьи.

— А ты-то чем там занимался? Кого бил?

— Никого. Я вообще там не у дел, по крайней мере, стараюсь не быть.

— Послушать, так вы весело живете, — заметила я. — Как будто в комедии.

— Да? — сухо отозвался Гас. — Тогда, наверно, я плохо рассказываю, потому что ничего смешного в нашей жизни нет.

Мне тут же стало стыдно.

— Извини, Гас, — промямлила я. — Я на минуту забыла, что ты говоришь о своей собственной жизни. Просто ты так увлекательно рассказываешь… Но я уверена, на самом деле это просто ужасно.

— Да уж наверное, Люси, — с негодованием в голосе ответил он. — Эта жизнь оставила на мне страшные рубцы и заставляла делать ужасные вещи.

— Например?

— Я часами гулял по холмам, разговаривал с кроликами и сочинял стихи. Разумеется, все это только потому, что мне хотелось убежать от семьи, а ничего другого придумать не мог.

— А что плохого в том, чтобы гулять по холмам, разговаривать с кроликами и сочинять стихи? — удивилась я, подумав про себя, что это так романтично и по-ирландски.

— Много чего, Люси, и ты бы со мной согласилась, если б прочла хоть одно мое стихотворение.

Я рассмеялась, но негромко, чтобы он не подумал, будто я смеюсь над ним.

— А кролики — плохие собеседники, — продолжал он. — О чем с ними говорить, кроме морковки и секса?

— Да что ты?

— Поэтому как только я выбрался оттуда, то выбросил из головы и поэзию, и муки творчества.

— Ну, в муках творчества-то что плохого? — запротестовала я, в отчаянии от необходимости расстаться с образом Гаса как непризнанного гения.

— Плохо, Люси, все плохо. Стыдно и скучно.

— Правда? А мне нравится…

— Нет, Люси, такое тебе нравиться не должно, — твердо сказал он. — Я настаиваю.

— А какие у тебя родители? — спросила я, меняя тему.

— Отец — худший из себе подобных. Ужасный человек, как выпьет. А пьет почти все время.

— А мама что?

— Мама ничего особенного не делает. То есть делает, конечно, и очень много, — готовит, стирает, и все такое, но даже не пытается держать их всех в руках. По-моему, просто боится. Много молится. И плачет — плакать мы все отлично умеем, не семья, а толпа плакальщиков. Молится за братьев и отца, чтобы бросили пить и взялись за ум.

— А сестры у тебя есть?

— Две, но обе сбежали из дому, когда были совсем юными. Элинор в девятнадцать вышла за человека, который ей в дедушки годился. Такой Фрэнсис Кэссиди из Леттеркенни.

Вспомнив об этом, Гас как будто немного приободрился.

— К нам на ферму он приходил всего раз — только затем, чтобы попросить ее руки, и, может, я не должен тебе этого рассказывать, потому что ты решишь, что мы просто толпа дикарей, но мы общими усилиями выставили его за порог. Хотели даже собак спустить на беднягу Фрэнсиса, но собаки отказались его кусать. Наверное, боялись подхватить какую-нибудь заразу.

Гас посмотрел на меня в упор.

— Ну что, Люси, должно мне быть стыдно?

— Да нет, — сказала я. — Это забавно.

— Знаю, мы были не очень гостеприимны, но у нас там так мало развлечений, а Фрэнсис Кэссиди такой омерзительный, даже хуже нас. Самый гадкий старик из всех живущих на свете, да к тому же у него, похоже, был дурной глаз: после его визита куры четыре дня не неслись, а коровы не давали молока.

— А вторая твоя сестра?

— Эйлин? Просто исчезла. Никто из окрестных парней ее руки не искал; думаю, их отвел Фрэнсис Кэссиди. Мы заметили, что ее нет, только когда однажды утром на столе не появился завтрак. Понимаешь, было лето, мы косили, поднимались до рассвета, а Эйлин должна была кормить нас перед тем, как мы уходили в поле.

— И куда она уехала?

— Не знаю. Наверное, в Дублин.

— Неужели никто о ней не беспокоился? — изумилась я. — Не пытался найти, догнать?

— Да все беспокоились, конечно. Беспокоились, что теперь придется самим готовить себе завтрак.

— Но это же ужасно, — совсем расстроилась я. Рассказ об Эйлин опечалил меня намного больше, чем сага о Фрэнсисе Кэссиди и брезгливых собаках.