И на фронте в ближайшие дни началось такое, что не могло присниться Гальдеру и его коллегам даже в кошмарном сне: «Темп немецкого наступления резко снизился. Линия Днепра преодолевалась с боями и неоправданными потерями, при этом отсутствовала ясность относительно дальнейших операций. В длительных совещаниях Гитлер и его генералы пытались на ходу сымпровизировать новый план кампании. Кончился этот период „сомнений и тягостных раздумий“ Киевской стратегической операцией /.../.
После войны генералы упрекали Гитлера за эту операцию, помешавшую им взять Москву /.../. Думается, однако, что фюрер с военной точки зрения был прав. Действия на Украине привели к захвату Киева (политическое и экономическое значение которого было не многим меньше, чем Москвы), к разгрому нескольких русских армий и создали угрозу Донбассу. Только пленных было захвачено более 600 тыс.[466]
Можно ли требовать от операции большего? Сторонники „московской стратегии“ почему-то предполагают, что захват Москвы привел бы к прекращению сопротивления Советского Союза. Но каковы основания для такого утверждения? Исторический опыт свидетельствует скорее о том, что с падением Москвы война для России только бы начиналась. Поскольку пример Наполеона был известен в СССР любому школьнику, рассчитывать на ошеломляющий психологический эффект от захвата столицы не приходилось»[467].
События 1941 года производят двойственное впечатление: поначалу преемники Шлиффена воспроизвели не одну, а множество операций, повторяющих любимые «Канны» Шлиффена и намного превосходящие по численности разгромленного противника и захваченным трофеям любые прежние достижения полководцев всех времен и народов – от Ганнибала до Мольтке (и Старшего, и Младшего)!
Немецкие «Киевские Канны» сентября 1941 последовали вслед за аналогичными в Белостоке, Минске, Смоленске и Умани. В сентябре и октябре немецкие успехи не прерывались: последовало окружение и уничтожение Вяземского котла и выход немцев к Москве; установлена блокада Ленинграда на Балтийском море и Севастополя – на Черном; взята блокированная в августе Одесса, а Балтийский и Черноморский советские флоты, угрожавшие берегам Германии, ее союзников и нейтралов, фактически вышли из игры.
«Еще 3 октября Гитлер заявил, что на восточном фронте началась решающая битва, а спустя несколько дней немецкие средства информации сообщили, что Советскому Союзу нанесен такой удар, от которого он уже не оправится»[468].
Но тут начался кошмар Московской битвы, а вскоре немцы потеряли Ростов-на-Дону. Затем пошли настойчивые, хотя и неудачные попытки деблокады Ленинграда и высадка советского десанта в Керчи и Феодосии.
Хотя 7 ноября 1941 года, на трибуне Мавзолея, Сталин слегка ошибся, в очередной раз поразив слушателей заявлением: «Немецкие захватчики напрягают последние силы. Нет сомнения, что Германия не может выдержать такого долгого напряжения. Еще несколько месяцев, еще полгода, может быть годик, – и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений»[469], но с осени, а кое-где сразу с лета 1941 действительно пошла совсем другая война.
И в дальнейшем немцы создавали отнюдь не маломасштабные оперативные шедевры: весной 1942 под Харьковом, Керчью, на Волховском фронте, наконец – завершение осады Севастополя и лихой повторный захват Ростова, но на этом эпоха блистательных немецких побед иссякла.
Тут мы снова должны цитировать уважаемого современного автора: эти недостатки имели органические основы в самом исходном плане «Барбаросса», многие словесные формулировки которого отчетливо выражают отсутствие конкретных реальных представлений немецких генералов о характере войны, масштабов которой они себе не смогли вообразить:
«Целью операции „Барбаросса“ был выход немецких войск на линию Астрахань – Архангельск, после чего предполагалось разрушить Уральский экономический район „с помощью авиации“. Даже эта строка вызывает недоумение. Какие самолеты? Немцы имели только фронтовую авиацию, ее использование против промышленных центров Великобритании в 1940 г. успехов не принесло. С каких аэродромов эти самолеты должны были действовать? Даже аэродромная сеть северной Франции показалась немцам недостаточно густой для нормального обеспечения воздушного наступления на Англию... Откуда эти аэродромы должны были снабжаться горючим и боеприпасами? Из Румынии и Польши? С Кавказа? По каким транспортным магистралям? По русским дорогам?
Чисто оперативные мотивы развертывания плана „Барбаросса“ также сомнительны. /.../
В оперативном масштабе (уровень групп армий) германская армия добилась значительного оперативного усиления, что позволило иметь на направлениях главных ударов огромное превосходство в силах. Но в масштабе стратегическом четыре танковые группы, три воздушных флота и семь армий равномерно развернулись вдоль границы.
План „Барбаросса“ не имел единого стратегического замысла. Цели групп армий расходились. Завершив Приграничное сражение, Лееб (группа „Север“) должен был наступать на Ленинград, Бок („Центр“) – на Москву, Рундштедт [«Юг»] – на Ростов[470] и далее – одновременно – на Сталинград и Кавказ. Если Польша в 1939 г. пыталась „все прикрыть и ничего не отдать“, то немцы в 1941 г. явно поставили своей целью „все схватить и ничего не упустить“.
Говорят, некогда в Генеральном штабе существовало испытание для новичка: ему предлагали составить некий формальный план войны на вымышленной карте. Если операционные линии расходились, офицер признавался негодным для службы в Оперативном отделе»[471].
Но такими новичками и дилетантами ни Гитлер, ни его генералы вовсе не были. Однако они жестоко просчитались. В чем же именно?
Роковую роль сыграли для немцев завершающие события Первой Мировой войны, последовавшие в России в 1917-1918 годах, заставив их фантастически ошибиться в оценке способности русского народа противостоять иноземной агрессии.
Весну 1917 года Россия, как и вся Европа, встретила на третьем году Первой Мировой войны – величайшей бойни за всю предшествующую историю человечества.
Считая довоенные призывы, в русскую армию к октябрю 1917 года было призвано более 15,5 млн. человек[472]. Относительно потерь не имеется никаких достоверных сведений – статистика и учет были поставлены и в действующей армии, и в тыловых частях просто безобразнейшим образом. Число погибших и умерших от ран исчисляется по различным оценкам в 1,8 млн.[473] и даже более – до 2,3 млн., считая вместе с невозвратившимися пленными[474]. Пропавших безвести и попавших в плен насчитывают более 3 млн[475]. Около 350 тысяч искалеченных было уволено из армии[476].
Еще большую неопределенность имеют данные о дезертирстве, о масштабах которого ходили легенды: «Сколько было в действительности таких дезертиров? Никто не знает. [А.Ф.]Керенский исчисляет их к моменту революции 1 200 тысяч; [И.П.]Демидов, на основании данных военной комиссии Государственной Думы, доводит эту цифру до двух с половиной миллионов (это – ходячая цифра, занесенная и мною в тогдашний дневник). О „громадном размере“ дезертирства говорит 30 июля [1915 года] в Совете министров ген[ерал А.А.] Поливанов. Дезертиры образуют шайки с атаманами и представляют такую опасность общественному порядку, что министр внутренних дел [князь Н.Б.] Щербатов в заседании Сов[ета] Мин[истров] 6-го августа [1915 года] не ручается за безопасность Царского Села»[477].
