Советские фантасты стоят на той точке зрения, что космические Цивилизации, овладевая гигантскими разрушительными силами, видимо, везде проходят кризисную точку. "Если в этот момент сознание мыслящих существ не на высоте, - говорит герой романа Казанцева "Льды возвращаются", - они могут погубить себя. Но это так же исключительно редко в истории развития Разума Вселенной, как редко самоубийств среди людей".[315]

Мы уже говорили, что Ефремов не ограничивается эмоциональным оптимизмом. Он убедительно обосновывает свою концепцию будущего, интегрируя земные факторы и космические гипотезы. Разум, говорит он, победит безумие потому, что сознание общности судьбы на планете побеждало в неисчислимых тысячелетиях прошлых войн и антагонизма между людьми (дилогия "Великая Дуга"); потому, что коллективизм разумных существ - закономерность не только внутрипланетная, но и вселенская ("Туманность Андромеды"); потому, наконец, что гуманистическая мораль - вершина той логики разума, которая едина повсюду ("Сердце Змеи").

Ефремов так бросает луч своей фантазии в космическую даль, что, отразившись от безмерно далеких галактик, он ярко освещает Землю у нас под ногами. Утверждение гуманного разума здесь, на нашей Земле, окрыляет надеждой, что предстоящая встреча с иной цивилизацией будет началом нового, галактического братства. А с другой стороны: если мы окружены мирами, неизбежно идущими к внутреннему согласию, и если мы - закономерная часть Вселенной, нет оснований считать, что наша Земля станет трагическим исключением. Если люди сделают все от них зависящее.

Ефремов не убаюкивает, нет. Трагической судьбой планеты Зирда он и предупреждает. Но он и утверждает, что нет фатальной неизбежности, что мы в ракетно-атомный век не зря возлагаем столько надежд на человеческий разум.

В "Туманности Андромеды" наметилась методологическая интеграция предупреждающей и утверждающей утопии (которую Ефремов осуществит и в идейно-жанровой структуре своей новой книги "Час Быка", 1969). Пафос ефремовской фантастики в этом смысле двуедин: писатель вселяет надежду, не тая опасности, и предупреждает, взывая к надежде и мечте. В своих фантастических идеях, частных и общих, конкретных и абстрактных, Ефремов удивительно чувствует диалектику человеческой природы, от индивида до общества. Критерий человека - неизменный внутренний ориентир его фантазии.

9

Герои "Туманности Андромеды" вызвали самые противоречивые толки. Одним понравилось в этой книге "отношение людей будущего к творческому труду, к обществу и друг к другу" (авиаконструктор О.Антонов), другие как раз это сочли наименее удачным. В самом деле: могут ли захватить воображение персонажи, которых нечетко различаешь, характеры мало индивидуализированные, личности суховатые и рационалистичные? Все это как будто в самом деле присуще ефремовским героям. Но - в ином качестве и в другом смысле.

Вспомним, что научная фантастика взывает к иной - более рационалистичной, чем бытовая художественная литература, сфере воображения; что эстетика фантастической идеи как бы преобладает над художественной формой и поэтому образ в фантастике "суше", "скелетней" с точки зрения обычной художественности. Герой научной фантастики в принципе не может быть измерен жизненной полнотой бытового изображения.

Герой научно-фантастического романа, так сказать, сверхромантичен: его "одна страсть" (в отличие от сложносплетения многих душевных свойств бытового персонажа) заострена к тому же обстоятельствами, более исключительными, чем в обычной романтике. И ни эта "одна страсть" не дает материала для многогранной обрисовки, ни обстоятельства не позволяют детализировать изгибы души. Ведь обстановка, в которой действует герой научной фантастики, требует не столько страсти, эмоций, сколько идей, интеллекта. Мужество решений звездолетчика - в мышлении ученого, характер развертывается в "приключениях мысли", а даже эмоционально окрашенная мысль не так индивидуальна, как чувство.

Как говорит писатель Альтов, герой научной фантастики "светит по принципу Луны - отраженным светом стоящих за этим героем идей... В реалистическом романе можно сочно написать героя - и он будет жить. А в романе фантастическом самое блестящее реалистическое описание еще не делает героя - героем" (из письма Е.Брандису). Подразумевается не нравственная величина персонажа, а выпуклость изображения. Если подсчитать, продолжает Альтов, число "строк, отданных раскрытию характера и обрисовке Мвена Маса, то - уверен - Мвен окажется позади Дар Ветра и всех суперкрасавиц. Но спросите... у 10 человек: кто им запомнился в этом романе? И минимум 8 человек назовут прежде всего Мвена Маса. За ним - чрезвычайно интересные идеи. "Я поэт, тем и интересен". Герой фантастического романа "тем и интересен", что светит (или не светит - и тогда не интересен) фантастическими идеями".

Дело, конечно, не в числе строк, а в качестве, но вот это-то качество и создается прежде всего изяществом, оригинальностью и человечностью фантастических идей, "стоящих за спиной" героя. Отберите, говорит Альтов, у капитана Немо его "Наутилус" - и он потеряет девять десятых своего обаяния. Потому что чудесный корабль как техническая мысль неотделим от социального протеста, от трагического одиночества и всей романтичной личности этого борца за свободу. Вот в каком смысле "отражаемая" героем фантастическая идея - опорный момент его художественно-психологической характеристики. Персонаж всегда выступает в свете эстетического, философского и т.д. контекста научно-фантастической идеи, а она есть научный (или квазинаучный) тезис, т.е. обособлен от личности героя. Здесь дело и в стилистике (научная лексика менее индивидуальна, чем бытовая), и в композиции (переадресовка изложения фантастической идеи герою или автору мало что меняет в ней самой), и во всем, из чего состоит художественная ткань.

С ефремовским Мвеном Масом, например, связана центральная гиотеза "Туманности Андромеды" - Великое Кольцо, вобравшая многие другие космогонические и социально-этические идеи писателя. Неодолимое пространство препятствует расширению галактического братства. Мвену Масу мучительно ждать, пока наука постепенно, шаг за шагом подойдет к проблеме преодоления пространства, и он решается на опасный эксперимент. Попытка пробить мгновенный канал к братьям в туманности Андромеды повлекла человеческие жертвы, тем не менее мотивы эксперимента не только благородны, но и высокогуманны.

Фантастическая идея нуль-пространства освещает Мвена Маса и как человека, причем человека именно той далекой эпохи - очень близкого нам и все же очень непохожего. Вокруг него завязывается сложный узел моральных проблем. Пур Хисс расценил нетерпеливость Мвена как низменное желание обессмертить себя; сам же виновник отправляется в добровольное изгнание на Остров Забвения и т.д. Отсюда возникает фантастическая идея другого плана: "Мы, - говорит Мвен Мас, - по-прежнему живем на цепи разума (подразумевая, очевидно, что эта цепь не удержала, а скорее толкнула его на опасный опыт, - А.Б.), - интеллектуальная сторона у нас ушла вперед, а эмоциональная отстала... О ней надо позаботиться, чтобы не ей требовалась цепь разума, а подчас разуму - ее цепь". Мощный интеллект потребовал "могучего тела, полного жизненной энергии, но это же тело порождает сильные эмоции" (с.79). Так возникает противоречие, и оно дает новый толчок развитию человека. Дело не только в воспитании чувств, но и в каком-то более тонком взаимодействии эмоций с рассудком. Необходимо будет, полагает Ефремов, поднять разум чувств до высоты интеллекта, возможно, - вернуться (на новом, конечно, уровне) к синкретическому восприятию мира, которое было свойственно нашим предкам.

Психологический контекст романа переходит в фантастическую идею и наоборот.

Люди у Ефремова несколько националистичны не только потому, что автор не преодолел элементов научного стиля, перенасытил психологические характеристики логизмом понятий, язык героев - терминами, но и потому, что без всего этого просто было не обойтись. Сами люди другие - и потому фантаст должен был писать их иной кистью.