Современная генетическая психология склонна утверждать существование сильной образной памяти у первобытных племен. Репродуцирующая вербальная память некультурных народов, стоящих на ранней ступени развития, поражает своей силой путешественников. Репродукция им удается, насколько можно судить по имеющимся данным, лучше пересказа, и заучивание наизусть характеризует раннюю дидактику. Наконец, память цивилизованного человека широко пользуется письменностью. .

Так, онтогенетической и филогенетической историей в одинаковой мере подтверждается последовательность ряда: условные рефлексы, привычки и подражательность — аффективный опыт, или приобретенные антиципирующие чувства,— воображение — вербальная память (репродуцирующая — рассказывающая — пользующаяся письменностью).

В задачи настоящего исследования не входит рассмотрение проблемы мышления во всем ее объеме: наша тема гораздо уже — отношение между мышлением и памятью. Это отношение теснее всего на самых первых этапах мышления, и потому на них следует особо остановиться. При этом, чтобы избежать произвольных конструирований, следует взять за основу изучения действительный ход развития мышления, как он происходит в онтогенезе и филогенезе. Так как с психологической стороны онтогенетическое развитие лучше изучено, то будем основываться преимущественно на нем.

Общеизвестны основные особенности самых ранних детских высказываний — моновербизм и аграмматизм. Моновербизмом я называю тот факт, что эти высказывания состоят только из одного слова. Было бы большой натяжкой считать это слово, как это делают многие исследователи, предложением, суждением: оно так же похоже на суждение, как зерно на растение. Если оставить в стороне эмоциональные высказывания типа междометий, то лучше 1'оворить о наименованиях. Ребенок еще слишком плохо владеет речью для того, чтобы рассуждать и высказывать суждения. Его речевых способностей хватает только для того, чтобы называть, обозначать словом.

Аграмматизм даже того малютки, который говорит на флексирующем языке, приводит к тому, что его слово имеет менее дифференцированное значение, чем соответствующее слово у взрослого. Крайняя ограниченность словаря малютки приводит к тому же.

Филогенетически мы имеем то же. Можно принять как доказанное лингвистикой, что словарь первобытного человека был весьма ограничен. Аграмматизм же его языка был настолько большой, что значение слова не могло не быть плохо дифференцированным. И сейчас еще в ряде нефлексирующих языков одно и то же слово нередко означает и существительное, и прилагательное, и глагол.

Известный лингвист Тромбетти пишет: «Есть очень распространенное мнение, что примитивный язык не имеет слов для общей идеи»[ 149 ]. Леви-Брюль («Интеллектуальные функции в низших обществах», с. 155) уверяет, что примитивный язык «не будет обладать общим термином... для "дерева" или для "рыбы", но специальными терминами для каждого варианта дерева и для каждого варианта рыбы». Нет ничего более неверного. Скорее наоборот, слова примитивных языков должны были поражать мало дифференцированным значением. Даже такие слова, как «отец» или «мать», означали в первобытном языке несравненно большее количество лиц, чем сейчас, и, как это ни парадоксально, их слова совершенно неравнозначны этим нашим словам. В меланезийском языке слово «отец» — «тамаи», но так же зовутся и братья отца: все они — «отцы». Но «тама» — значит «подобно», и «тамаи» точнее всего перевести через «похожий». Мать же на этом языке «веве», но так же зовутся и все сестры матери: все они — «матери». Но «равеве», собственно говоря, — значит «деление», «отдел» (ребенок принадлежит к тому же «делению» племени, к какому и мать с ее сестрами).

Если первоначальной функцией языка являлось называние, то, стало быть, в начале истории мышления стоит понятие, а не суждение и тем более не умозаключение. При этом первоначальные понятия отличались малой дифференцированностью. «Первая отличительная черта понятия — всеобщность», и именно эта черта его выступает в истории мышления раньше всего, пожалуй, даже в утрированном виде.

Образ, при прочих равных условиях, тем ярче, чем менее обычно то, чего он образ. Наоборот, слова, при прочих равных условиях, закрепляются тем лучше, чем обычней то, что они называют. С самого начала мышление и воображение проявляют себя в различных областях: воображение продуцирует больше всего и самые яркие образы в области необычного, и фантазия любит устремляться в мир необычного, там она чувствует себя особенно хорошо; мышление продуцирует больше всего и самые определенные понятия в области обычного, и в этой именно области мышление успешней развивается. Но воображение предшествует мышлению, и именно к необычному преимущественно тяготела первобытная наука, которая была скорее плодом фантазии, чем мышления, скорее мифом, чем наукой.

«...Несущественное, кажущееся, поверхностное чаще исчезает, не так "плотно" держится, не так "крепко сидит", как "сущность". Etwa: движение реки — пена сверху и глубокие течения внизу»[ 150 ].

Наиболее частая причина ошибочного применения слов малютки та, что он называет одним и тем же словом явления, сходные не в существенном, а в поражающем, необычном. Так, например, ребенок одинаково называет всех животных с необычно длинной шеей — петуха, лебедя, фазана, аиста и даже жирафа и верблюда. Но характерно при этом, что всех их он называет петухом, т. е. тем, что наиболее обычно. Другой пример: в курице на картинке ребенка поразил ее угрожающий клюв, и, увидев на картинке рыбу с открытыми острыми челюстями, он также называет ее курицей. Таких примеров можно привести бесчисленное количество. Все они указывают на то, как близко примитивное мышление к воображению и как сильно вначале влияют на понятия образы: всеобщность примитивного понятия малютки обусловливается сходством не в существенном, но в необычном. В этом смысле примитивные понятия фантастичны в буквальном смысле этого слова.

Уже давно психологи, изучавшие ребенка, с несомненностью установили, что первоначальная тенденция его — скорее отождествлять, чем различать. Поэтому вполне понятно, что различие должно быть вначале необычно большим, чтобы быть замеченным. Лишь весьма постепенно ребенок научается различать на основании существенных признаков, и первоначальное отбрасывание несущественных признаков как чаще исчезающих, в противоположность «плотно держащимся» существенным, есть дело памяти, так как, конечно, именно память дает возможность узнавать обычно остающееся, сохраняющееся.

В современной экспериментальной психологии очень распространен взгляд, что образование понятий является в основном делом внимания, и наиболее популярные соответствующие эксперименты, в сущности, не что иное, как эксперименты на абстрагирование внимания: проблема понятия подменена проблемой внимания. Принято думать, что понятие получается вследствие того, что внимание сосредоточивается на одних (существенных) признаках и отвлекается от других (несущественных). В действительности дело обстоит не так просто. В действительности, как мы только что видели на примере детей, внимание сплошь и рядом сосредоточивается как раз наоборот — на несущественном: поверхностном, необычном, поразительном и т. п. Это имеет место не только у детей. История науки демонстрирует то же самое: прежде всего привлекало внимание необычное — «чудесное», диковинки, разные необыкновенные явления. Если бы внимание действительно играло такую решающую роль в образовании понятия, наши понятия рисковали бы навсегда остаться фантастическими или поверхностными.

Несравненно большую роль играет повторение, т. е. память. Повторение запечатлевает часто встречающееся, пребывающее, менее изменяющееся, менее разнообразное, более общее. Но оно запечатлевается не в виде образов: наоборот, образы здесь отступают на задний план. Оно запечатлевается в субъекте как однообразие его реакции, в данном случае как однообразие вербальных реакций, называний.