Уже во время писания этой книги я познакомился с работой Бартлегта «Воспоминание» («Remembering», 1932). Бартлетт, предлагая испытуемым описывать по памяти показанные им открытки, нашел, что когда воспоминание основывается на визуальных (т. е. зрительных) образах, то «визуализация» в качестве первичного метода репродукции «(а) имеет тенденцию вести к смешению порядка предъявления; (Ь) благоприятствует введению материала из постороннего источника; (с) имеет в качестве общего результата такой установки состояние уверенности, не имеющей никакого отношения к объективной точности»[ 119 ]. Результаты, полученные Бартлеттом, отчасти совпадают с .моими результатами и тем самым отводят сомнение, что я имел дело с репродукцией полузабытого и потому не должен был опираться на эти эксперименты. Так, возражающие упускают из виду, что полузабытость относится не к образам: наоборот, они-то и выступают на первый план.

Дело в том, что при забывании происходит своеобразная деградация памяти, как бы опускание ее на низшую стадию. Довольно значительное забывание для человеческой памяти, вербальной по преимуществу, означает, как это показывают опыты, возможность вспоминать лишь при помощи образов[ 120 ].

А там, где забывание зашло еще дальше? Я имел случай сопоставить воспоминания нескольких испытуемых о комнате, которую они посещали 27 лет назад и сейчас почти не помнят, с этой комнатой, так сказать, в натуре. Их воспоминания-рассказы основывались на образах, причем при свободном (без вопросов с моей стороны) рассказывании рассказчики были уверены в том, что утверждали. А на самом деле их рассказы были своеобразными гротесками действительности, сильными стилизациями ее: репродуцировались в очень преувеличенном виде какие-нибудь 1-2 детали этой комнаты и к ним присоединялись в том же роде небывшие детали. Самое же характерное то, что больше всего говорили не о комнате, а о своих очень аффективно окрашенных впечатлениях от нее, и именно эти аффективные впечатления, чувства детерминировали присочинение. Так, деградация памяти выражалась здесь в том, что на первый план выступала аффективная память. Наши старые, почти стершиеся воспоминания обычно гораздо аффективней новых и очень сохранившихся.

От рассказа по репродуцированным образам надо отличать вербальную репродукцию наглядно воспринятого. О ней мы говорим в том случае, если субъект рассказывает о чем-либо, ничего при этом образно не представляя. Если в случае рассказа по репродуцированным образам испытуемый нередко утверждает: «Это и сейчас стоит у меня перед глазами», «Я как будто сейчас это вижу» и т. п., то в случае подлинной вербальной репродукции таких утверждений нет.

Опыты по выяснению вербальной репродукции наглядно воспринятого, пожалуй, были для меня самыми трудными из всех, какие только я производил в связи с данной работой. Основная трудность состояла в том, что если испытуемый затруднялся в репродукции, то он или обращался к помощи образов (чаще всего), или отказывался рассказывать («не помню»), или то и дело перебивал свой репродуцирующий рассказ, так сказать, самокритикой — сомнениями, поправками, колебаниями и т. п. Поэтому я поступил так: в свободной, непринужденной беседе придавал ей такое направление, что испытуемому приходилось вспомнить что-либо, очевидцем чего он был, и, так «поймав» его воспоминание, проверял потом при помощи вопросов, были ли у него образы. Этот прием оказался плодотворным, но нельзя не признать, что возможны сомнения, в самом ли деле образы отсутствовали или непредупрежденный испытуемый оказался плохим самонаблюдателем. Но эти сомнения не имеют решающего значения, так как, во всяком случае, образы здесь не играют первой роли.

Так, установленные вербальные репродукции наглядно воспринятого имели ряд своеобразий. Это были преимущественно рассказы, насыщенные действиями (особенно самого рассказчика) и репродуцируемыми фразами. В этих рассказах испытуемый обычно вспоминал, что он делал, что он говорил или думал и что говорили другие. Во всем этом рассказ был сравнительно подробен. Но там, где рассказчик должен был бы рассказывать, что он видел (действия других или особенно виды местности и т. п.), рассказ был очень краток. Таким образом, уже по типу содержания рассказ при вербальной репродукции отличается от рассказа по репродуцированным образам. В последнем случае рассказ очень детален, в первом он детален только в передаче слов и (преимущественно собственных) действий, а в остальном скорее краток. Таким образом, что касается вербальной репродукции виденного (а не сделанного, сказанного или услышанного), то она имеет тенденцию к сжатости, краткости.

Только что сказанное не надо понимать так, что вербальная репродукция дает скорее рассказ, разговор или рассуждение, а рассказ по репродуцированным образам скорее описание. Описание может быть и при вербальной репродукции, но это скорее наименование (например, длина столько-то метров) или оценка (очень длинный), чем конкретное детальное описание самого предмета. С другой стороны, рассказ по репродуцированным образам может быть насыщен действием разных лиц, но при этом обычно довольно детально описываются результаты этого действия, обстановка, в какой оно происходило, эмоциональное впечатление от него и т. п.

Вторая, особенность вербальной репродукции — последовательность рассказа. Бартлетт в своих опытах установил, что если первичным основным методом воспоминания (the primary method of recall) является вокализация, то «она благоприятствует классификаций предъявленного материала по известному правилу»[ 121 ].

Я нашел то же самое.

Третья особенность вербальной репродукции — ее тенденция к сравнительной стойкости. Если субъект, вербально репродуцируя виденное, дал рассказ, то последующие его рассказы об этом до известной степени повторяют первый рассказ при условии, если они часты. В качестве свидетеля он менее вероятно смутил бы судью разногласиями при переспросе. Устанавливается привычка рассказывать так, а не иначе.

Бартлетт давал испытуемым читать рассказ, а потом они должны были репродуцировать его спустя различные сроки времени, притом неоднократно. Такие же эксперименты проводил и я. На основании их я подтверждаю вывод Бартлетта, что «в цепи репродукций, получаемых от отдельного индивидуума, общая форма или контур замечательно постоянны, раз дана первая версия», причем «при частой репродукции форма и текст вспоминаемой детали быстро становятся стереотипными и затем терпят мало изменений»[ 122 ]. Вербальная репродукция рассказа оказывается еще гораздо более склонной к шаблону, чем вербальная репродукция виденного: первая репродукция в сильной степени предопределяет последующие. Образовывается как бы привычка репродуцировать так, а не иначе. Правда, то же мы замечаем и при вербальной репродукции виденного, когда в результате частых рассказов о ней испытуемый, в конце концов, начинает вспоминать одно и то же, давая как бы заученный рассказ. Но там, инструктируя испытуемого «вспомнить иное или иначе», мы сравнительно без труда добиваемся нового варианта, тогда как при репродукции рассказа изменить стереотипность репродукции трудно. Она стала укоренившейся привычкой рассказывать именно так. Точно так же я подтверждаю и другой вывод Бартлетта, что та деталь в рассказе, которая почему-либо привлекла особое внимание испытуемого, или, как выражается Бартлетт, соответствовала его интересам и тенденциям, часто при репродукции передвигается к началу рассказа, причем часто трансформируется.

Точно так же можно согласиться с Бартлеттом, что в тех случаях, когда репродукция благодаря нечастому повторению не сделалась стереотипной, репродукция может все меньше и меньше соответствовать оригиналу, причем имеют место: а) опускание деталей, б) упрощение событий и структуры, в) трансформация в более знакомое, более привычное и г) привнесение. Бартлетт устанавливает, что привнесение (так сказать, отсебятина) нарастает с течением времени, причем ему содействует пользование зрительными образами. То же заметил и я, причем вижу в этом проявление того, что я называю деградацией памяти в области вербальной репродукции.