Бывали у Петьки и другие, уже служебные фамилии — Гиринец, Гиринштейн… Были дальние командировки, ночлеги во всяких дурных местах. Чего только не было, покуда из Вологды не уехал товарищ Кясперт! В марте Петька по службе почти ежедневно бывал в особом отделе Окружкома. Решение Крайкома по отзыву Кясперта и замене его Александром Карловичем Альтбергом стало известно Петьке раньше всех членов бюро Окружкома. Оно было подписано зам. секретаря Севкрайкома Иоффе, но где сейчас этот Альтберг? Петька не знал… Вместо Альтберга приехал некто Сенкевич, назначенный уполномоченным ОГПУ по Вологодскому округу. Теперь в ОГПУ из прежних начальников один Райберг… Нынче и округа товарищ Сталин решил отменить. В связи с осадным положением в Кадникове Петьке пришлось уйти с частной квартиры, его перевели на казарменное положение. А недавно новый начальник приказал Петьке сбрить усы. Опять пришлось получать на складе хозяйственного отдела гражданский костюм…

Переодетый в гражданское, он чувствовал, как пропадает прежний интерес к службе. Его посылали то слесарем в мастерские к тяговикам, то в цех «Красного пахаря». Вот и остаться бы там навсегда! Но от Петьки требовали не только слесарничать, но и каждые три дня докладывать о разговорах и настроениях. На днях его отозвали из «Красного пахаря», послали в поселок под Вологдой. В молочно-хозяйсгвенном институте у Петьки не было никаких знакомых. Пришлось заводить общую тетрадь для записей лекций про телячьи болезни и про коровьи «лактации». Задача была такая: выявить среди студентов МХИ правизну. Никто толком не знает, что значит право и что значит лево. Теперь вот началась чистка аппарата соворганов. Петьку сняли с молочно-хозяйственного института и начали посылать в Лазаревскую, горбачевскую церковь для выявления совслужащих, посещающих культовые места… Одновременно требовалось выявить всех знакомых священника Швейцова и управляющего епархией Амвросия по фамилии Смирнов.

Да где же их всех выявить и запомнить, товарищ Райберг! В церкви негде упасть яблоку… В городе достаточно ячеек воинствующих безбожников, посылали бы их. Спихивать колокола и выявлять верующих — это их дело…

Херувимская песня отодвинула обиды и горечь куда-то в сторону. Петька Гирин по прозвищу Штырь, а ныне боец Гириневский, вспомнил свое нищенское хождение по миру, затем память просочилась в более глубокое прошлое. Он как бы вновь ощутил атмосферу той самой обедни, когда сидел на руках матери и впервые услышал не здешние и прекрасные звуки. Запах горящего воска и кадильного дыма мешался с нафталиновым запахом женских платков. Голоса певчих не проникали в сознание, но что-то давно забытое и отрадное в какой-то миг шевельнулось в душе. Гириневский усилием воли вернул себя к служебным обязанностям. Во время великого входа он все же пробрался к южной стене, скосил взгляд на стоящих сзади. Женщина в шляпке с вуалью была явно совслужащей из Окрисполкома. Она стояла с опущенными глазами. Там дальше молится бухгалтер из Северолеса, а впереди, около южных врат, видна белая лысина почтового служащего. Всех троих требуется запомнить и сразу после конца обедни где-нибудь в безлюдном месте записать, кто они такие и где служат. Но ведь они наверняка давно записаны каким-нибудь членом СВБ! Какой смысл сообщать о них, ежели…

«И без меня вычистят всех троих!» — решил Петька, не желая помнить ни бухгалтера, ни почтового служащего.

Во время пения Символа веры он был вынужден снова перекреститься. И снова рука была будто и не своя, она не слушалась… Как будто гиря привязана. Но что это? Мелькнуло что-то в толпе, и сердце почему-то странно ёкнуло. Отчего оно так забилось? Гирина как будто ошпарили кипятком. Кровь бросилась в лицо, когда он разглядел впереди себя лазоревый сарафан Авдошки. Она или не она? Петька ждал, когда она повернется в профиль. Не дождался. Забыв про свои обязанности, начал он проталкиваться вдоль стены ближе к солее… Она, конечно, это она!

В глубоком, каком-то оздоровляющем и радостном волнении Гирин раздвинул молящихся и вышел на паперть. Из церкви он скорым шагом пошел вправо мимо старинных и свежих могильных крестов. Дорожка, обросшая цветущим морковником, увела Петьку в середину горбачёвского кладбища. Он остановился, резко, по-военному развернулся через левое плечо и сам себе приказал: «Тихо, таварищ Гириневский! Никакой ты не невский, ёсгвою корень! Ты Гирин Петр Николаевич. Тихо! Не торопись…»

Боясь потерять из виду лазоревый сарафан, Петька минут двадцать стоял на теплом солнечном горбачёвском кладбище. Обедня закончилась. Люди начали выходить из церкви. Он приблизился к паперти. Неужто это она, та самая выселенка? Она, она и есть! Те же темные косы, те же черные скобки бровей… И сарафан тот же!

Петька Гирин по прозвищу Штырь с ликующим, сильно бьющимся сердцем ступал следом за нею. Он не глядел теперь на других богомольцев. Толпа быстро редела. За оградой ему пришлось придержать шаг. Он видел, как Авдошка обратилась к пожилой женщине, что-то спросила. Они оживленно беседовали, видимо, женщина объясняла Авдошке дорогу. Гирин шел за ними, не помня себя. Он не глядел под ноги, запнулся… Модная кепка с плетеным шнурком упала в пыль. Они уходили… Вот они свернули направо, на длинную улицу Воровского. Женщина показала Авдошке дом с верандой и дальше пошла, Гирин же остановился и с недоумением глазел вокруг. Очень знакомое место!.. Он знал этот дом через сестер, учительниц Вознесенских, будучи еще курьером Калинина. Заходил однажды и позже. Родная сестра шибановского священника отца Александра была когда-то полной хозяйкой этого дома, после революции она занимала одну верхнюю половину. И Гирин вспомнил, что именно этот адрес черкнул на бумажке, оставляя юную украинку одну у отцепленного вагона, среди вологодской стужи. Забор. Калитка… Авдошка прошла через эту калитку. «А будь что будет!» — подумал Петька и тоже ступил за эту калитку.

Это случилось в воскресенье, тринадцатого июля, в день двенадцати апостолов. Гирин шагнул за эту калитку. Ему и в голову не могло придти, что за ним тоже следили…

У новых постояльцев вологодского Духова монастыря покоя не было ни днем, ни ночью, не соблюдали они ни праздников, ни постов. Петька шагнул за калитку, а тот, кто шел следом за Петькой, насвистывая, прошмыгнул дальше.

Вороватый нижний сосед притворил дверь. Петька и его не заметил. Смело ступил он вверх по крашеной лесенке. Тетушка сестер Вознесенских, выходя из веранды, не узнала Гирина:

— Молодой человек, вы к нам?

Петька заперетаптывался. Она всплеснула руками:

— Господи, Петр Николаевич! Вы ли это? Напрасно вы свои усы-то сбрили. Что за мущина, ежели без усов? Не стойте тут, проходите в комнату. Милости прошу к нашему шалашу. Нет, нет, лучше сюда на веранду!

Старушка в гарусной кофте усадила Гирина на венский стул:

— Как же вам, голубчик, не стыдно. Совсем нас позабыли… Ты сколько месяцев не захаживал-то?

— Виноват! Служба…

— Уж какая такая служба? Тебе, Петр Николаевич, грех нас забывать. Не женился ли ты?

— Никак нет, холост.

За последнее время он разучился говорить по-граждански, хозяйка же так и сыпала скороговоркой:

— А у меня, Петр Николаевич, в Петров день экая радость! Из Шибанихи-то наша племянница приехала, да не одна, с гостьюшкой. А ты не вчера ли был именинник? Маша, Оля, несите-ко самовар-то сюда! Овдотьюшка, это ты обронила записочку с нашим адресом? Возьми, я ее на комод положила. Где ты эдак баско писать-то выучилась?..

Авдошка стояла в дверях веранды с самоваром в руках. Увидела Петьку, охнула и чуть не выронила булькающий самовар. Петька подхватил самовар из ее ослабевших рук, поставил на поднос, лежавший посредине стола… Гарусная кофта мелькала в глазах.

— Вот, познакомься-ко, Петр Николаевич, ну чем тебе не невеста? А Маша-то наша. Маша-то. Адрес-то опять продиктовала не так! Будто не знает, что улицу-то нонече называют не Богословская, а Воровскова…

Гирин начал старательно, за руку здороваться с вошедшей на веранду учительницей. Он ничего не соображал. Щеки и уши полыхали, сердце восторженно билось, он боялся даже повернуть голову и взглянуть на юную выселенку.