Следователь вдруг переменил голос:
— Давай, давай, поручись! У меня, товарищ Микулин, есть другие сведенья! Вот! Почитай…
Скачков бросил на стол бумагу, написанную под копирку. Микулин прочитал с пятого на десятое, но понял, что акт написан о рукоприкладстве Игнахи Сопронова. «Он взял за шкирку мою жену, потом сдернул платок с дочки Пелагии, после чево и я из себя вышел…»
Микулин все еще не мог ничего понять. Пока он читал акт, подписанный каракулями Евграфа Миронова, Скачков с любопытством щурился и шевелил ворошиловскими усами. Дважды нетерпеливо вынимал карманные часы.
— Дай суда! — приказал следователь. — А эту возьми.
В руках Микулина оказалась другая бумага, тонкая, отпечатанная на машинке под фиолетовую копирку. Снова, хоть и ненадолго, встало в глазах белое круглое колено следовательской секретарши. Оно, это колено, ободряюще подействовало на Микулина, было оно посильнее любой, самой грозной бумаги, посильнее, может, и следовательской кобуры с наганом. Иначе отчего же Микулину стало весело? Отчего и сам Скачков показался ненадолго смешным? Разбираться в своих переживаниях Микулину было сейчас недосуг. Он читал вторую скачковую бумагу:
«Сопронов И. П., урожденец д. Шибанихи, пред. Ольховского ВИКа. Долгое время проживал неизвестно где. Из партии был механически выбывшим. Во время раскулачивания гр. Шустова, д. Ольховица, присвоил ружье, угрожал гражданам. В д. Шибанихе вместе с женой арестовал гр. Миронова, незаконно держал взаперти и занимался рукоприкладством относительно жителей д. Залесной. Позорным финалом в д. Шибанихе явилось раскулачивание середняка Брускова Северьяна и школьных работников с присвоением женой Сопронова двух решот и шестнадцати кило ржаной муки. Как самый активный левый оппортунист и загибщик гр. Сопронов содействовал провалу коллективизации в Ольховском с/с и допустил срыв налоговой политики. Направляется в окружной суд с привлечением по соответствующим статьям Уголовного Кодекса РСФСР.
Пом. прокурора Скачков».
— Подпиши вот тут, — спокойно предложил Скачков.
— Д… д… да ты что, товарищ Скачков? — Микулин даже начал заикаться. — Я, та-скать, это… такие бумаги не стану подписывать!
— Почему?
— Тут все, та-скать, наврано.
— Наврано? — Скачков грохнул по столу кулаком. Чернильница подскочила и пролилась, карандаш скатился на пол. — Я тебе покажу, как тут наврано! Люба! Арестованного привели? Гражданин Миронов, суда!
С этой минуты Микуленку перестало мерещиться девичье колено.
В сопровождении милиционера в дверях стояла сама синеблузшща, а позади нее — из-под земли, что ли? — перетаптывался своими мокрыми валенками не кто иной, как Евграф Миронов. Его дубленая шуба еще в прихожей воняла овчиной. Под широко растоптанными валенками стояли целые лужи.
У Микуленка что-то опустилось внутри. Скачков подал знак, и Евграф ступил в кабинет. Увидев изумленного Микуленка, Евграф поглядел на него дважды: сперва с одного боку, потом зашел с другого. И ничего не сказал.
— Та-скать… Евграф Анфимович, доброго здоровья, — проговорил смущенный Микулин.
Евграф отвернулся. Он обратился к Скачкову:
— Товарищ Скачков, ты мне скажи в определенности, долго ли ишшо будешь в бане меня держать?
— Сколько надо.
— Либо отправлели бы, либо домой отпустили. До суда-то…
— Ты, гражданин Миронов, нас не учи! Что делать, мы сами знаем. Я вот тебя хочу с ним познакомить, — Скачков кивнул в сторону Микуленка, — ежели вы еще не знакомые. Люба! Запиши разговор…
Синеблузница присела на стул с карандашом и блокнотом. Евграф потупился. Заправил бороду под шубу. Не знал он, куда деть большие свои ручищи, стоял, глядел на мокрый от валенок пол.
— Ну? — торопил Евграфа Скачков. — Знакомы?
— Этот-то? Этот сатюк мне знакомой. Знакомой и я ему. Только я с этим прохвостом и рядом не встану, я его, дьявола… Давно надо бы ему ноги-то выдернуть!
— Тихо, тихо! — Милиционер схватил Евграфа за рукав, да так, что рукав треснул. А может, и сам Евграф так отдернул руку, что рукав треснул. Микулин не знал, куда деваться от стыда, краснел и ерзал:
— Та-скать, не имеет значения… товарищ Скачков.
Евграф взъярился еще больше:
— Опеть ты миня таскать? Я вот тебе, прохвосту, потаскаю, я… Евграф шагнул, намереваясь схватить Микуленка за ворот, и был остановлен.
— Тихо, тихо! — Милиционер держал Евграфа за второй рукав.
— Чево тихо? Я и так тихо! Он, прохвост, мою девку в гумне уделал и сам в райён! Он и у вас тут наделает выблядков, да и в Вологду убежит, я этого кобеля знаю! Он у меня не то запоет, ежели я-то за ево возьмусь! Товарищ Скачков? Скажи-ко, хто евонных выблядков будет кормить? Моя девка была девка как девка, нонче родила! Парня вон принесла. А вить этот прохвост жениться сулил!
— Родила, говоришь? — Скачков хохотнул.
— Да! — сразу переменился Евграф. Подбоченился. — Витальем зовут.
… От стыда Микуленок готов был провалиться сквозь землю. Он, торопясь, расписался в бумаге и красный как рак выскочил из кабинета. Глаза бегали, руки суетливо возились с портфелем. В таком виде Микулин и выскочил от Скачкова. «Как это так? — в смятении роились его мысли. — Неужто Палашка Виталья родила? Вот тебе и физкультурная пирамида… Евграф давно должен быть отправлен, а он тут. Опозорил, черт бородатый, на весь район. А Сопронов-то? Ничего себе!..» Микуленок не чуял под собой ног, перешагивал вешние лужи, стремился подальше от прокурорского дома.
Тем временем Скачков, довольный, убрал подписанную Микуленком бумагу и отпустил секретаршу. Евграф по-прежнему стоял, то глядел на затоптанный пол, то снова клеймил теперь уже не Микуленка, а Сопронова. От волнения он забыл сам про себя, о своей же пользе:
— Я ему, дьяволу, вихлет[3] сломлю, когда приеду в Шибаниху!
— Не приедешь, — возразил Скачков.
— Это как так?
— А так. Моржам будешь спины ломать, гражданин Миронов! Отправим тебя ближе к Белому морю. А всего скорее заставят тебя елки спиливать.
— Не я первый, не я последний, — перекрестился Евграф. — Господь не оставит…
— Слушай внимательно твои вчерашние показанья.
Следователь начал скороговоркой бубнить текст допроса: «… взял за шкирку жену Марью, сдернул платок с дочери Палагии, ударил меня по руке, после чего я из себя вышел и схватил от шестка кочергу».
— Так. — Скачков зачеркнул слова насчет кочерги. — Слушай дальше. «Часов было часа два ночи, он распахнул ворота и пнул мою бабу ногой. Она ревела и дочь Палагия ревела…»
Скачков велел Евграфу подписать. Евграф взял карандаш и печатными буквами на бумаге вывел свою фамилию.
— Увести! — коротко бросил Скачков.
Милиционер вышел первый, указуя дорогу арестованному, чтобы тот не открыл по ошибке другие двери.
Скачков отодвинул бумаги и зевнул, потянулся как сонный кот.
Дело сделано.
Не больно-то приятное дело оформлять такие бумаги, но ничего не попишешь, поскольку пришло указание свыше. Дня два назад ему передали телеграмму нового областного прокурора Головина с требованием выявить и привлечь к уголовной ответственности левых загибщиков. На верхнем левом углу чернилами косо была поставлена резолюция предрика: «Выявить. Оформить». Прокурор в районе тоже был новый, приезжий, тот красным карандашом добавил: «т. Скачкову, для исполнения». Скачков думал над телеграммой ночь, ни до кого, кроме Сопронова, не додумался и решил допросить кого-либо из шибановских арестованных. Рогов Иван был давно отправлен. Под рукой оказался всего один, Евграф Миронов.
Такова была история сегодняшнего допроса предрайколхозсоюза Микулина. «Хорошо, что не успели отправить Миронова в Кадников», — подумал Скачков и позвал секретаршу:
— В двух экземплярах! Срочно…
* * *
Милиционер был обут в сапоги и шел прямо по лужам, Евграф же шагал в валенках и старался ступать где посуше, поэтому стражник иногда останавливался и ждал своего арестованного.
