Почему это на них, на местных коммунистов, кивает товарищ Сталин? Разве не от него с Кагановичем шли директивы и указания? Статьями-то сверху проще отделываться. А тут по низам все расползлось в разные стороны. Шей да пори, не будет пустой поры. В Ольховице за какие-то полчаса скотину колхозную развели по домам, того скорее растащили сено и упряжь. Все поголовно, кроме Митьки Усова и Гривенника, подали заявления на выход. Даже член партии объездчик Веричев написал заявление, правда, потом, после разговора, порвал на глазах. От Гривенника с Усовым да от наставницы Дугиной много ли пользы? Тут, в Шибанихе, колхоз развален до основания, в Залесной та же история. Кто бросил камень в окошко Куземкина? Найдем кто! Не отвертятся…
Так думал Сопронов, пока не пришла жена. Она угомонила ребенка, поставила разогретые перед огнем вчерашние щи:
— Ешь, Игната, да хлеба нарежь! А ты, Селиверст, куда? Похлебай, потом и беги! Сейчас Таня кривая придет. На ночь-то не остается, а днем, сказала будет ходить.
Обжигались, хлебали вчерашние щи, потом Зоя принесла ладку с жареной на бараньем сале картошкой. Ребенок орал.
— Может, девчонку какую подрядить? — заметил Сопронов. — Эта Таня больно говорить любит. Молится того больше.
— Да я уж думала… Вон Жук ходит по миру, с ним двое… Одна-то ростом порядошная.
Сопронов не дослушал. Положил ложку, встал и глянул на Сельку:
— Ключ у тебя? Иди затопи! Да не у отца сперва, а у Лошкарева! Не глядя на жену, Сопронов зажег фонарь. Семья живет в новом доме, а он не видел этого дома со дня раскулачивания.
* * *
Дом в Поповке был не один, а два, с просвирниным даже три. Поповны Вознесенские жили в двухэтажном, в нижних комнатах. (В одноэтажном доме размещалась когда-то приходская школа, в боковушке до самого ареста обитал отец Николай со своей попадьей).
Сопронов обошел обширную пустую поветь сестер Вознесенских, где не имелось ни соломы, ни сена. Хлевы внизу пустовали, поповны еще до раскулачивания продали корову. «Успели, спровадили…» — подумал председатель и открыл двери в омшаник. Шесть домиков с ульями стояли на подставках. Сопронов по очереди подставлял ухо к каждому домику. Глухой, еле различимый шум внутри каждого улья был похожим на шум закипающего самовара. Сопронов поднялся наверх, толкнул в двери главного сенника. Три сундука были не заперты. Сопронов откидывал крышки одну за другой. Холсты, платы, полотенца… Одежда почти вся деревенская, только одна модная душегрея — городская. Он посветил фонарем над большой четырехугольной корзиной, плетенной из дранок. Книги!
Сопронов вывернул фонарный фитиль, чтобы прочесть названия. «Вологодские епархиальные ведомости», «Троицкие листки»… Он читал и откидывал, читал и откидывал. Религиозная дрянь… Днем надо открыть на повети большие ворота, вилами выкидать на улицу, отвезти на дровнях в поле и сжечь…
Сопронов не успел открыть вторую кладовку, внизу послышался голос Куземкина. С кем он там разговаривает? Вроде бы со старухой Таней. Раздражение нарастало вместе с рассветом. Отчего оно нарастало? Сопронов вышел на крыльцо. У ворот топтался Куземкин. Стоит ли приглашать его в дом? Старуха поздоровалась и тоже остановилась.
— Ну? Чего встала? — спросил Игнаха.
— Я, батюшко, водиться с ребеночком.
— Ну так и иди.
Сопронов отвернулся к Мите Куземкину и поздоровался с ним за руку:
— Пошли сразу в читальню! Митя в недоумении крякнул:
— Пошли. Я что… Каково ночевалось-то?
Холостяк Митя, конечно же, намекал на ночь, проведенную Сопроновым с женой в поповской кровати. Сопронов сдержался. Отмолчался.
Деревня сегодня безлюдна, спокойна. Дымились последние запоздалые печи. Небо начинало светлеть, вставала розовая заря. Словно и не было вчерашней суматохи. Сопронов на ходу резко спросил:
— Где корова?
— Какая корова? — Митя сначала как бы не понял. — Твоя!
— Дома… — признался Митя. — Забыл сказать, вчера-то…
— Девичья у тебя стала память, Куземкин. А лошадь?
— Лошади, Павлович, у меня не было.
Труба над лошкаревскою крышей дымила в синее шибановское небо. В избе-читальне опять было дымно, но не от печи, а от трубокуров. Миша Лыткин и Кеша Фотиев сидели на корточках и палили махорку. Селька топил печку точеными балясинами, выломанными из перил лошкаревской лестницы. Сопронов за руку поздоровался с Кешей и с Мишей Лыткиным. Сел за стол, на котором лежал вчерашний дресвяный камень.
— Так…
Все стихли. Игнаха обвел активистов почти добродушным взглядом.
— Так… Где десятской?
— Дак тут вроде, прибегала уж… Тонька-то пигалица, — осторожно сказал Миша Лыткин, и снова стало тихо. Только трещали и плавились в печке крашеные точеные балясины.
— Ну, вот что! — сказал Игнаха. — Ты, Миша, беги за десятским… И ты, Сильверст, иди по своим делам! Скажи жонке, чтобы к вечеру баню… А ты, Асикрет Ливодорович, пока останься.
Когда Лыткин и Селька исчезли, Сопронов поглядел на Кешу:
— Какова жизь, Асикрет Ливодорович?
— Да ведь что, Игнатей да Павлович, — поежился Кеша. — Жизь она все такая, все вверьх головой.
— Не напостыла тебе твоя изба? Ежели не напостыла, дак и живи.
— Да ведь я што, я бы, конешно дело, пожил бы и в опушоном дому. Да, вишь, средствов-то нет, ежли купить.
Сопронов отодвинул на столе камень и подвинул чернильницу.
— Вот! Пиши заявленье. Дадим тебе в счет колхозной ссуды дом Евграфа Миронова!
Кеша не поверил своим ушам:
— Евграфов?
— Евграфов.
Кеша опять как-то остолбенел. Но постепенно стал оживать, задвигался на скамье, начал глядеть то на Сопронова, то на Куземкина.
— Пиши, пиши! — поддержал Куземкин. — Вот тебе чистая грамота.
— Дак это… А самово-то ево куды?
— Ево в твою. Ежели не отправим еще дальше, — сказал Сопронов.
— Да я, вишь, это… Грамота-то моя не больно. Ежели бы кто написал, а я расписаться-то дюж.
— Ну, с тебя пол-литра, — сказал Митя. — Я тебе напишу заявленье…
Митя взял клок бумаги и сел за стол. Сопронов разглядывал камень.
— Дресва… Из банной шайки. Вот только из чьей шайки? Как думаешь, Асикрет Ливодорович?
Ошеломленный Кеша не сразу и понял, о чем его спрашивают.
— Шаек-то, Игнатей, оно много… В кажной бане есть. Шаецьки-ти. Думаю, надо робетешек спросить, дело такое. Игрище было у Самоварихи… Жучкове семейство ночует там жо…
Кеша не договорил, заскрипела лестница. Дверь открылась, запыхавшаяся Тоня поздоровалась и остановилась у порога. Куземкин откинулся от стола:
— Ты вот чево скажи, Антонида! Десятские нонче кто?
— Мы. — Тоня перевела дух.
— А кто это у вас ночевал-то? Не выселенцы?
Тоня молчала. «Откуда узнали? Да ведь узнать не диво, деревня большая», — подумала девка.
Сопронов кивком приказал Куземкину продолжать писать и сам обернулся к Тоньке:
— Беги и скажи им, чтобы шли суда! После этого сбегаешь за Иваном Нечаевым.
Тоня, не говоря ни слова, повернулась и в коридор. На улице она и впрямь побежала. «Углядел кто-то. Либо Евстафей сказал…» На бегу — какие же мысли, какие думы? Только и вертелось одно в голове: дома ли братья с невесткой. Собирались ехать за сеном. Дровней у двора нету, видать, уехали. Маменька баню налаживает, сегодня суббота. Тоня не вбежала, а влетела в избу… Господи, что это? Посередине избы лохань с теплой водой, все три украинки босиком. Подолы подоткнуты. Ноги голые выше колен, ладно, что мужиков нету. У одной в руке тряпка затирать пол, у второй голик. Третья в ведре щелок разводит. Ой, девушки, матушки! Тоня к той, что постарше, ко Груне:
— Кидайте все! Вас ведь зовут!
— Куды зовут? — Все трое стали белее известки.
— Уходите! Идите потихоньку деревней-то, у гумна дорога направо в Залесную! Десятского по деревням больше не спрашивайте. В Залесной спросите баушку Миропию. В других домах ночевать тоже пускают…
Тоня из избы вон, да только вспомнила, какая обутка у той, что постарше, у Груни. Вернулась Тонька-пигалица, быстро слазала на полати, подала старые подшитые валенки:
