Палашка принесла из кути зажженную лампу и повесила над столом.

— Это чье такое распоряженье? — спросил Евграф.

— Микулина. Председателя ВИКа. Знаешь такого?

Сопронов видел, как Марья перекрестилась, хотела что-то сказать, но не посмела. Евграф побелел, большие, узловатые от ревматизма пальцы задрожали, и руки засуетились на клеенке стола.

— Ну, а сколько вы мне… накинули? На нонешний год…

— Сто двадцать рубликов, гражданин Миронов. Плюс пятьдесят прежняя ставка, итого сто семьдесят.

— Господи, царица небесная, это что будет-то…

Марья запричитала.

Евграф долго не мог осмыслить все сразу, он вытаращил глаза и глядел на Сопронова, который спокойно помечал что-то карандашом в тетради.

— Д-вы… д-вы, с ума, што ли, сошли? — Евграф вскочил с лавки. — Игнатей, да ты што? Што говоришь-то?

— То, что слышишь.

— Поимей совесть, Игнатей Павлович! Мне чево теперече… головой в петлю? А то корзину, Миронов, на руку да по миру! Вы чем думали с твоим Микулиным? Откуды таких цифров-то насчитали?

— А вот давай считать.

— Давай! Уж ты посчитай, Игнатий да Павлович… Посчитай!

— Земля у тебя есть? — Сопронов загнул один палец. — Теперь скот возьмем! Коровы две? Две. Нетелей две? Две.

— Какие нетели? Одна нетёлка да бык по второму году.

— Не имеет значения.

— Как это не имеет? Это как так не имеет? По-твоему, все одно, что бык, что нетёлка?

Евграф бегал около Сопронова, но тот невозмутимо загибал пальцы.

— Дальше. Овец восемь?

— Да ведь с ягнятами, господи… Ты считай, сколько в зиму пойдет, а не всю мелюзгу!

— Куры, огород! Плюс кружевное плетение.

Евграф в отчаянии всплеснул руками, не зная, что больше говорить.

— Господи, кружева… И кружева приплели… — Марья подскочила к столу. — Да много ли? И всего две косынки, неужто и их на налог?

— А ты как думала? — закричал наконец Сопронов. — И кружева, и отходничество! Все это скрытый доход. Вы вон мельницу строили? Строили. Видать, есть денежки! Вот, распишись, Миронов, и дело с концом.

— Нет, Игнатей, в грабеже я не распишусь!

— Гляди, как бы хуже не было.

— А хуже некуды. Некуды! Сто семьдесят… А с Кеши сколь? Ты скажи-ко мне, сколь на Фотиева-то? Вот! Ослобожден! Совсем! Вчистую!

— Кеша тебя не касается! Он освобожден по бедняцкой линии! — Сопронов тоже встал.

— А почему? За какие рыжики? У него и земли не меньше, и сам не урод! Кеша освобожден, а Миронов плати. Так выходит? Да где справедливость-то, а, Игнатей Павлович? Где?

— Ну, вот что, гражданин Миронов! Распишешься или не распишешься, знай одно: платить будешь!

И тут Евграф ударил по столешнице так, что огонь в лампе полыхнул, а в шкафу зазвенела посуда.

— Что делается! — Он оглянулся на жену. — А ну неси! Покажи ему эти кружева, мать-перемать, пусть хоть сейчас берет! Все волоки, в гроб, в душу…

Евграф никогда еще таким не бывал.

— Ой, Анфимович, полно… — заговорила было Марья, но осеклась на полуслове.

— Неси!

Марья стояла в нерешительности. Кружева хранились в горнице, в сундуке.

…Видно, сам черт дернул Микулина, чтобы сшить такие дурацкие сапоги! Председатель, злой, сидел в Палашкиной горнице, старался только, чтобы не закашлять и не чихнуть. Распечатанная четвертинка и сковородка с селянкой стояли под носом, а он, голодный, глядел на все это и злился. Нельзя было ни шевельнуться, ни укусить горбушку. В Евграфовом передке имелся вокруг печи ход, Микулин давно бы мог выскочить из горницы в сени, если б сапоги не скрипели, как ворота Кеши Фотиева.

Надо же было так получиться!

Он приехал из Ольховицы еще засветло, поставил во двор лошадь и, отказавшись ужинать дома, у матери, через задворки подался к Палашке. Марья — будущая теща — тайком от Евграфа выставила четвертинку, сделала на шестке селянку. Евграф колотил что-то топором в хлеве и наверх не собирался, Мироновы жили уже в зимней избе. Микулин особо надеялся на предстоящий вечер, вернее ночь, надеялся потому, что Марья — Палантина мать — была теперь на его стороне. Он видел это и чувствовал… Он только открыл четвертинку, пододвинул хлеб и сковороду, как и объявился в доме Игнаха Сопронов. И вот на протяжении всего разговора Микулин сидел в горнице, боясь шевельнуться, потому что ни Сопронову, ни Евграфу попадаться на глаза было нельзя. Когда Евграф стукнул по столу кулаком, к председателю вернулась наконец смекалка, он решил снять сапоги, тихонько обойти печь и босиком незаметно выскочить в коридор. Он уже снял один сапог, начал снимать второй, как вдруг Евграф оттолкнул жену и распахнул дверку в горницу. Евграф опешил.

В Палашкиной горнице, в его доме, стояла на столе закуска и выпивка и чужой, об одном сапоге, мужчина глядел на него. Это было уж сверх всякой меры.

— Евграф Анфимович, — не зная, что делать, брякнул Микулин. — Здорово, та-скать…

— Хмы!.. — Евграф наконец понял, в чем дело. — Так… тот ко мне, а этот к моей девке.

Микулин поскреб голенище.

— Мазурики! — вдруг закричал Евграф и бросился к печи за кочергой. — Я тебе покажу «здорово»? Я тте…

В кути полетели ухваты и противни, Палашка заревела, а Марья кинулась к Евграфу, но он оттолкнул ее, вылетел из-за печи.

Но Сопронов с Микулиным, натыкаясь в темноте на углы, уже поспешно спускались по лестнице.

— Брысь! Ворона! Старая дура, сводня, я ему покажу «здорово»! — шумел сдерживаемый Марьей Евграф.

На воздухе, отойдя подальше в темный проулок, Микулин кое-как, без портянки, обул сапог.

— Ну, Игнатий Павлович…

— А что Игнатий, что Игнатий? — огрызнулся Сопронов. — Ты тут на зятевщине у кулака, а Игнатий…

Они отошли еще дальше от Евграфова дома, откуда все еще слышались крики и женский плач.

— Перегнул ты с налогом-то! — Микулин только теперь перевел дыхание. — Та-скать, лишковато поставил.

— А может, потому и лишковато, что они тебя вином поят? — взъярился Сопронов. — Иди, не мешай! Не сбивай с дела!

И Сопронов прямо по грязи зашагал к дому Клюшиных. «Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет! — подумал Микулин. — Натворит делов…»

Он постоял на дороге, подумал еще немного и отправился спать. Домой, Ночь была темная, теплая. Деревенские окна желтели сквозь неподвижный туман. По улицам тянуло с поля сосновым дымом. Это шибановские старики сушили по гумнам овины.

На земляном рундучке мягко настлано свежей гороховины — лежи да лущи стручки. С краю положены сосновые плахи, чтобы не скатиться во снах. И Сережка лежит на гороховине, у горячей, нагретой печным огнем овинной стены. Дедушка положил ему под голову старый казакин.

— Спи, Сергий, Христос с тобой. Я не долго…

И дед Никита уходит в деревню проведать дом. Сережка остается один не только в овине, но и на всем жутком к ночи гумне. В непроглядной тьме ярко топится большая, из глины сбитая печь. Ее не видно, и ничего не видно, а видно только пылающие сосновые чурки. Еще виден — изнутри — обширный купол печного свода, о который бьются полотнища пламени. Сережка лежит у горячей освещенной стены, напротив печного чела, думает: «Откуда столько огня в этих дровах? Горит чуть не до полночи, вот диво-то! А потом ничего и не остается, один пепелок».

В овине тепло и уже не дымно. Ровный сплошной жар идет в темноту и через боковые потолочные пазухи вливается наверх. А там на черных колосниках вниз колосьями плотно наставлены ржаные снопы. Овин срублен на два посада, разделен вверху надвое.

Сережка хорошо знает все это, но без дедка ему все равно страшно. А кого винить? Сам напросился. Завтра воскресенье, в школу не идти. Столбики на умножение все решены, мать отпустила сушить овин. И вот дедко ушел домой. Жуть холодком рождается меж ключиц, катится вниз и замирает около копчика. Страшно! Дрова горят ярко и весело, легонько потрескивают. Иногда из смоляных сучков с шипением бьют упругие язычки. И весь огонь шумит, пыхает. Огонь, как вода или ветер, тоже умеет шуметь. А там-то, за печью в потемках-то? Может, сидит волосатый старик-овиннушко и ждет, когда дедко уйдет подальше. А потом прямо к Сережке. Возьмет да и вылезет…