— Михаил Павлович как старый князь Болконский. Считает, что до обеда сон золотой, после обеда серебряный. Вы остаетесь обедать?

Бухарин не успел ответить. От калитки по тропке шагал высокий военный.

— Ты с охраной сегодня? — спросил Бухарин.

— Нет, — сказал Рыков. — Это, видимо, к Михаилу Павловичу.

— Не к Михаилу Павловичу, а к Николаю Ивановичу, — послышался из комнаты хрипучий бас Томского. — Извольте.

— Ну, вот… Пусть войдет сюда, — раздраженно сказал Бухарин.

Высокий круглолицый парень в форме ГПУ козырнул и растерян поглядел сначала на Рыкова, потом на Бухарина. На нем была новая шерстяная форма, фуражка с козырьком, отороченным кожей. Сапоги блестели, подворотничок тонкой белой полоской охватывал загорелую энергичную шею. На отворотах гимнастерки — по эмалевому прямоугольничку. Бухарин повернулся:

— Милейший, вы ко мне?

— К вам. Разрешите, товарищ Бухарин? — Парень покраснел, переступая с ноги на ногу.

— В чем дело?

— Хочу переговорить… значит. Лично…

— Лично со мной? Почему же лично? Здесь нет посторонних.

Рыков с улыбкой встал.

— Куда же вы, Алексей Иванович?

— Нет, нет… пожалуйста.

Рыков ушел с веранды.

— Я вас слушаю. — Бухарин, с любопытством разглядывая посетителя, погасил раздражение. Он уже видел где-то этого высокого круглолицего парня.

— Так в чем же дело, товарищ комроты! — Бухарин знал знаки различия. — Я вас слушаю.

Но военный краснел, мялся и, волнуясь, то и дело моргал выгоревшими ресницами.

— Я, значит… Хочу поговорить. Личное дело. Товарищ Бухарин! — Парень решительно одернул гимнастерку. — Я как член партии… Обязан вас предупредить… в одном деле, чтобы вы разъяснили…

Бухарин ждал.

— Я подписал одно заявление… — Военный опять сбился.

— Какое заявление?

— Неправильное.

— Ну и… что же?

— Там… там про вас написано. И все неправда! Я его подписал, думал, чтобы… Для пользы дела. И сразу решил рассказать, чтобы… чтобы вы знали…

— Как ваша фамилия?

— Гирин. Петр Николаевич. Там говорится, что вы обозвали Михаила Ивановича Калинина… флугером. И еще бывшим лакеем…

— Так-с… Милейший, а при чем же здесь я?

— Я думал, что… я хотел…

— Кто вас послал?

— Никто! Я сам решил, то есть… Я думал…

— Вы провокатор, товарищ Гирин! Я не хочу вас слушать.

— Товарищ Бухарин!

— Идите вон! Извольте сейчас же выйти, иначе… Нет, подождите. Михаил Павлович, где у вас телефон?

Петька Гирин, по прозвищу Штырь, побледнел. Не веря глазам, он следил за Бухариным, который проворно пошел с террасы.

— Николай Иванович! Товарищ Бухарин…

— Вон! — Бухарин остановился. — Мы сейчас же выясним, кто вы такой!

— Эх вы! — Гирин в отчаянии, прищурившись, несколько секунд глядел в глаза Бухарина. — Вы… Ну, ладно.

Бухарин уже звонил куда-то. Гирин чуть не до крови закусил губу и вдруг молниеносно перемахнул через перила террасы. Оглянулся, показал кукиш и в несколько прыжков достиг дачной ограды.

Слезы горькой обиды давили Петькино горло. Он не помнил, как приехал в город, в дом «бывшего Зайцева». Жены Клавы и Лаврентьевны дома не было. Шиловский спал, видать, после обеда. Гирин быстро и тихо переоделся. Рассовал по карманам документы и деньги. Снимая с ремня кобуру, он на миг задумался… Потом вынул маузер и отбросил кобуру прочь. Проверив патроны, завернул оружие в полотенце и уложил в портфель вместе с гимнастеркой и двумя сатиновыми Рубахами.

Шиловский всхрапнул на своей кровати, перевернулся на другой бок. Петька замер, боясь разбудить друга. Гирин оглядел большую, разделенную занавесками комнату. На горке, где стояла укрытая кружевной накидкой хромка, он увидел фотокарточку. Клава была снята в берете, на кофточке ясно виделась та самая брошка с зимним полем и лесом. Арсений перестал храпеть, зашевелился. Петька сунул снимок в карман и схватил портфель.

В тот же день он надолго, и как ему думалось навсегда, исчез из Москвы.

Россия, Русь… И что за страна, откуда взялась? Отчего так безжалостна к своим сыновьям, где пределы ее несметных страданий?

Прозоров шел на мерный речной шум, сквозь белый березник, обметанный роскошной, еще не загрубевшей листвой. Головки высоких лесных купальниц звучно стегались о голенища сапог. Шум реки сплетался с ветряным шелестом первой зелени. Трещали, барахтались в недальних кустах по-ребячьи доверчивые дрозды. Размеренно, чисто и неторопливо куковала кукушка. Пахло травяным соком, ландышами, но Владимир Сергеевич шел к реке, ни во что не вникая.

Он вышел к высокому шибановскому обрыву, приставил ружье к дереву. Внизу шумела река, она была еще по-весеннему полноводной, но струилась уже по-летнему, очень ясная и прозрачная. Владимир Сергеевич бесконечно устал от своих дум. Хотя они, эти думы, были ясны, вот так же, как эти струи, но что с того? Они такие же нескончаемые, как и эти ясные, пронизьшаемые солнцем струи, и душа изнемогает от этого еще больше.

Прозоров взял ружье и осторожно вывел затвор, извлекая патрон. Это была обычная трехлинейка, с расточенным до двадцать восьмого калибра стволом и с ненужной теперь магазинной коробкой. Владимир Сергеевич еще лет десять тому назад выменял его на гончую. Сегодня ему так и не удалось увидеть тетеревов, которые, по одному, все еще токовали в разных местах. Держа одной рукой ружье, а другой хватаясь за ветки черемух, он спустился к реке. Вода была не глубока, но быстра. Прыгая с камня на камень, Прозоров упал, его подвел скользкий обомшелый валун. Владимир Сергеевич сумел-таки не искупать ружья, но сам оказался весь мокрый. С веселой злостью он выскочил на шибановский берег и зашел в сеновал, стоявший неподалеку. Чей же это сарай? Здесь было еще много прошлогоднего сена. Прозоров разулся, разделся догола и, жгутом скручивая одежду, выжал воду. Вынужденное купание неожиданно обернулось приятным освежающим состоянием. Он вдруг почувствовал себя молодым. Растирая колени и плечи, он впервые в жизни всей кожей ощутил ласковое дыхание и рассмеялся: «Что за черт! Неужели от такой ерунды зависит душевный лад, неужели так мало надо?»

Где-то в лесу ухали бабы, оттуда несло дымком и чуялся треск сучьев. Были слышны мягкие удары топоров, рубивших лиственный лес. Шибановцы городили лесной огород, по-здешнему осек, опоясывая поскотину и отделяя ее от хлебных полей.

Прозоров обсушил на солнце белье и толстовку, оделся и прямо через чащобу пошел на запах дымка. Лес еще был полон птичьего пенья, хотя и не такого буйного, как ранней весной. Уже летали первые оводы. Коричневые сморчки целыми компаниями росли на припеках около обгорелых пней. Прозоров подумал о том, что не удерживает, упускает куда-то счастливое состояние, которое пришло к нему в сеновале. «Нет, нет… Куда ты спешишь? Почему обязательно надо торопиться, проходить мимо, все дальше и дальше?» Но он даже не знал, что это такое, мимо чего он идет. У него было лишь смутное понимание, что он проходит мимо. Но мимо чего?

Он рос в мокром и дымном Питере. Скромность материальных средств поощряла в семье духовную щепетильность, хотя и не считалась достоинством. Отец Прозорова, будучи дворянином и служащим акционерного общества, знал несколько языков. Он был умеренно сведущим во всех видах отечественных искусств, но почти не занимался воспитанием сына, полагая, что естественное развитие лучше всякого нарочитого воспитания. Мать же была простой крестьянкой, вывезенной из этих мест. Кто мог привить Прозорову рационализм и разрушить стыдливость?

Владимир Сергеевич разволновался, вспоминая свою детскую и юношескую созерцательность. Сейчас он с улыбкой оживил в памяти все свои четыре любви и ту, самую первую, когда ему было всего шесть или семь лет. Тогда он с замиранием маленькой детской души ждал прихода толстой и доброй девушки-прачки. Она приходила с бельем дважды в неделю и каждый раз щекотала и забавляла его, от нее так волнующе пахло ванилью и пудрой. Он даже не помнит сейчас, как ее звали. Потом, в гимназии, он глубоко и нежно влюбился в Соню Нееловскую, которая чем-то напоминала девушку-прачку и была старше его. Может быть, это последнее (какое, в сущности, глупое!) обстоятельство сделало жизнь если не несчастной, то по крайней мере серой и заурядной.