Никто, кроме них двоих, не знал о том, что произошло в сеновале. Они встречались обычно на людях, и Павел здоровался с Игнахой кивком, тот отвечал как придется, но каждый раз глаза его зажигались по-волчьи, и Павлу вновь становилось противно до тошноты. «Да шут бы с ним и с Игнахой, — думалось. — Пускай бы он жил как хочет… Жил бы да другим не мешал…»
Увы, Игнаха как раз и мешал жить, мешал не только Евграфу и Роговым, но всей Шибанихе. А теперь, считай, и всей Ольховской волости. Недоимка прибавилась еще и от самообложения. Селька, брат Игнатия, уже не однажды напоминал об этом повесткой. Кроме всего, ему преподнесли еще и гарнцевый сбор, хотя мельница истолкла всего еще несколько ступ овса. Второй постав, с жерновом, еще и не пробовали…
Павел заставил себя хотя бы на время забыть о налогах, переобулся внизу в сапоги и схватил однорядки. Никто из домашних не остановил, не окликнул его, он лишь каждому улыбнулся и коротко каждому говорил: «Пойду…»
Ветер налетел от деревни Залесной, то есть с востока. Это был редкий, несущий недальнюю стужу ветер, никто не был рад ему, кроме Павла Рогова. Вороны и галки черной крикучей стаей метались в холодных порывах, голые палисады вскидывались ветками берез и черемух.
Павел почти бежал к своей мельнице. У дома Судейкина он перевел дух и начал кулаком бить в стену. Судейкин еще не вставил вторые рамы и выглянул.
— Вези рожь! — крикнул ему Павел и, не дожидаясь ответа, устремился дальше, на взгорок.
Ветер плотно и мощно бил едва ли не прямо в широкие махи. Они вздрагивали и поскрипывали, просясь на волю, но сдерживаемая распорками и веревками мельница покорно безмолвствовала. Павел оглянулся, ища глазами подводу с мешками. Судейкина не было. «Сухой черт, баляба! — про себя ругался Павел. — Когда теперь привезет? Самый бы раз пускать».
Он мог бы пустить мельницу сразу, но ему надоело толочь овес. Хотелось испробовать новые, выкованные жернова — что-то получится? Нижний камень, привезенный с залесенской водяной мельницы, был очень хорош: и широк, и достаточно толст. Когда ковали на нем бороздки, искры летели из-под зубила чуть не снопом. А вот верхний жернов Павлу не нравился, уж больно тщедуш. Он привез его из Ольховицы, ковали годов пять тому назад, еще с братом Васильем.
Все вроде бы было готово, ветер дул теперь широко, сильно и ровно. Павел полез вверх: овес в ступы был засыпан, хотя песты были подняты. С толчеей дело в порядке, а вот как-то будет молоть? Павлу не терпелось засыпать в ковш. Пока Судейкина не было, он взял кубышку с колесной мазью, полез через лаз к большому камню, на котором вертелся обитый железными скобами вал. Павла так обдало ветром, что он захлебнулся, отчего остановилось дыхание. Он отвернулся и только тогда вздохнул. Еще раз облил он вал и камень черной тягучей мазью, вылез опять в амбар, закрыл люк и запробирался к другому концу вала, к малому камню. Здесь вал ровно опиленным и зачищенным концом своим упирался в слегка стесанные бревна амбарной стены. Толстый железный штырь, скованный Гаврилом Насоновым и утопленный в торец вала, покоился в полукруглой выемке малого камня, закрепленного в срубе.
Павел вылил на это место полкубышки черного пахучего дегтярного варева. Проверил и вновь смазал он маленький камень, на коем вращалась четырехугольная игла с шестерней, пропущенная наверх к жернову.
Шум ветра не давал сердцу покоя. Павел вышел из амбара на галерейку и начал крутить подъемный ворот, опуская конец каната. Веревку относило ветром, но скованный тем же Гаврилом крюк не позволял ей плескаться. Павел взглянул окрест с высоты. Шибаниха вся была как на ладони, одна лишь церковная колокольня все еще слегка возвышалась, не уступала мельнице своей высоты, и кованый крест ясно вырисовывался на коричнево-блеклом небе. Далеко вокруг виднелись деревни, строчки изгородей, прогоны, огороды, гумна и сеновалы. Облетевшие перелески кое-где все еще желтели, и кое-где издалека слабо алели рябины, зато темная еловая зелень резкими полосами выступала среди блеклых осинников и ольховых кустов.
Павел взглянул еще дальше, в сторону родной Ольховицы, сердце У него часто забилось, захотелось крикнуть туда, в ту сторону, позвать мать и отца, брата Олешку. Ах, да пускай бы видела и вся Ольховица! Пускай бы сбежались, полюбовались все люди, ведь сейчас он запустит уже не простую толчею, а настоящую мельницу…
Она скрипит и, кажется, вот-вот задрожит от напряженного нетерпения. Ветер свистит в крыльях, а Судейкина с мешками нет и нет, и Павел торопливо спускается по лесенке на настил вокруг столпа, потом передом, по-морскому, спускается по крутой лестнице на землю и бежит к деревне.
Но Судейкин уже везет на Ундере мешки с рожью, следом за ним бегут ребятишки.
— Ты, Акиндин, хоть сушил ли зернята?
Акиндин Судейкин удивленно таращит глаза, притворяясь, что знать не знал, ведать не ведал, что прежде, чем молоть, надо сушить.
— Ну, я про тебя письню все равно выдумаю, — грозится Павел. — Ты у меня узнаешь…
Ундер храпит и пятится. Судейкин, скинув мешки, выпрягает его и хлещет вожжиной: «Пошел в поле, килун!» Ундер, не оглядываясь, идет к деревне…
— Цепляй! — орет Павел и бежит наверх, а Судейкин неумело обхватывает веревкой мешок с зерном, кричит:
— Постой, мать-перемать! Ишь, он уже поволок.
Павел вытаскивает мешок на «говдорейку», как говорит Никита Иванович, волокет в амбар и по внутренней лестнице вытаскивает зерно на приступок около ковша. Мешок завязан узлом без петельки и так полно, что зерно еле держится. Павлу некогда ругнуть Судейкина, он высыпает зерно и бежит поднимать второй мешок…
Наконец зерно засыпано в ковш. Подвижный лоток, или большой совок, куда зерно самотеком идет из ковша, подвешен над жерновом на сыромятной подвеске. Устройство с вересковою палочкою будет постукивать по лотку, когда жернов пойдет своим ходом. Закручивая на дырочках сыромятный жгут, можно поднимать либо опускать лоток, чтобы зерно сыпалось в жабку меньше или больше. Но сейчас пока не до этого… Павел Рогов опустил песты и усилием воли заставил себя оглянуться, притихнуть. И снова слез на землю.
— Ну? Что, Акиндин? Поедем, что ли?
Судейкин задрал голову, слезящимися глазами глядел высоко вверх, где встало в небе вздрагивающее крыло. Ветер шумел в махах еще сильнее, и Павел махнул рукой:
— Отвязывай…
Судейкин отвязал веревку от одного крыла, затем от второго, Павел Рогов двумя стремительными пинками вышиб обе распорки и отскочил. Освобожденные крылья сразу поплыли мимо него. Ветер был так силен, что они быстро набирали скорость. Внутри шумело как-то странно, и Павел в тревоге бросился сворачивать мельницу с ветра. Он надел на столбик долбленую деревянную втулку, намотал на нее веревку от длинных рычажных слег и показал Судейкину, как сворачивать мельницу.
— Верти пока! Чтобы хоть немного… — и побежал наверх, в амбар.
Зерно из ковша не текло, из-под жернова ворохами летели искры. Камни скыркали друг о дружку, уже горячие, дресва стучала о стенки обсыпного ящика… Павла кинуло в жар, но голова была ясной, он быстро повернул закрутку сыромятной подвески. Лоток опустился больше чем надо, зерно доверху засыпало жабку, зато жернова враз перестали искрить и крошиться. Тихий, давно не слышанный, но такой необходимо-приятный шум ровно и несвоевольно влился в общий, ветряный, с Павла как бы спала многолетняя и многопудовая тяжесть.
Мельница молола зерно…
Он сел на приступок, оперся локтями о коленки и, сцепив руки под подбородком, закрыл глаза. Теплые слезы одна за другой скатывались по щекам в давно не бритую щетину. Павел плакал, улыбаясь чему-то. Шорох камней, кромсавших Акиндиновы зерна, напоминал то ли шипение в шайке банных камней, то ли шум лесного безгрозового дождя, то ли шелест многих берез. Да нет, ни на что не похож этот шум жернова, кроме как сам на себя!
Павел очнулся от постороннего запаха. Он быстро нашел место, откуда потянуло горелым. Это был торец главного вала, трущийся и упиравшийся в заднюю стенку. Павел почти опорожнил кубышку. Скрип и запах тотчас исчезли.
