Однажды Гарин отчитал меня за «постыдное унижение» перед антисемитами. Он слышал мои разговоры с поляками и обратил внимание, что мы пользуемся словом «жид». «Жид, — сказал Гарин, — это оскорбительное слово, которое употребляют только антисемиты, и в Советском Союзе оно запрещено. И вот я, сионист, гордящийся якобы своим еврейством, не только позволяю полякам говорить «жид», «жидовский», но и сам в разговоре с ними без зазрения совести произношу это антисемитское ругательство. Разве это не доказательство, — с воодушевлением утверждал Гарин, — что сионизм и антисемитизм — союзники?»

Я как мог объяснил Гарину, что если в России слово «жид» звучит оскорбительно, то в Польше оно является обычным словом и польские антисемиты, желая выказать свое презрение, говорят «еврей». Гарин выслушал меня, но не согласился. «Это талмудизм, — сказал он. — Слово «жид» является антисемитским на всех языках, и вы разрешаете его употреблять и употребляете сами только из-за общности целей антисемитизма и сионизма».

Бурные споры, хотя и на другую тему, были у Гарина с инженером-диверсантом. Инженер сказал, что немцы могут дойти хоть до Печоры, ему терять нечего. Гарин набросился на него со всей силой своего красноречия. Вот смотри, — сказал он. — Я тоже заключенный, тоже страдаю. Но мои личные страдания не лишают меня рассудка. Я желаю победы советской армии. Фашизм представляет смертельную опасность для человечества. Если падет Советский Союз, будут уничтожены все достижения революции. Ты забыл все хорошее, что сделала для тебя родина, и теперь, в минуту опасности, готов ей изменить? Инженер не хотел продолжать разговор. Видно, испугался. Хотя в лагере заключенные обычно не остерегаются в разговорах (что еще можно им сделать?), но и здесь не вредно помнить: «Язык мой — враг мой». Инженер сказал, что Гарин его неправильно понял, и чуть слышно пробормотал: «Змея, паразит» — два слова, которыми часто пользуются не только лагерники, но и все советские люди.

Как-то в барак прибыла инспекционная комиссия. Инженер сказал, что неожиданный визит вызван анонимкой на женщину-врача, ответственную за наш барак. Врач была заключенная-эстонка, средних лет, высокая, с красивыми чертами лица. Больные говорили, что она благоволит к эстонцам и держит их в больнице якобы для обследования.

Вместе с комиссией приехал начальник лагеря. Он обратился к больным с вопросом, готовы ли они, по собственному желанию, выйти на работу, так как на строительстве острая нехватка рабочих. Ответом было глухое молчание. Начальник ушел. Мы, новички, не могли скрыть своего удивления этим странным призывом. Если мы больны, как можно призывать нас выйти на работу? — спросили мы. Инженер смеялся и извергал ругательства. Еще увидите, чем все кончится, — сказал он.

На другой день после комиссии Гарин рассказал мне о своей жизни.

Не думайте, Менахем Вольфович, что вы первый, с кем я спорю о сионизме и социализме. Глядя на вас, я вспоминаю дни своей молодости в Одессе. Как мы спорили тогда о сионизме! Знаете, сколько лет мне было, когда я вступил в партию? Я стал большевиком в семнадцать лет.

В гражданскую я служил в Красной гвардии, воевал с белыми. Побывал в плену. Белые меня били, подвергли страшным пыткам, но не сумели вытянуть ни слова. Они грозили расстрелять меня как собаку, и наверняка расстреляли бы, если бы им не пришлось бежать в панике. После войны я занимал высокие посты в компартии Украины. Был молод, много работал, силы и душу отдавал партии. Это было время! Я работал в партии и учился в университете. Потом переехал в Харьков, позже — в Киев. Несколько лет проработал в секретариате компартии Украины, был назначен на пост генерального секретаря ЦК КП Украины. С этой должности меня перевели еще выше: я переехал в Москву и стал заместителем редактора газеты «Правда».

В 1937 году, когда все они с ума сошли, была арестована моя жена. Я вам ничего еще не рассказывал о своей жене? Мы познакомились в университете. Она тоже была членом партии, очень активным. Она нееврейка, но какое это имеет значение? Мы хорошо ладили, у нас родились сын и дочь. Жена помогала мне, я помогал ей. Она занималась наукой, и очень успешно. Преподавала в университете, потом в институте красной профессуры. Это особое учебное заведение для будущих университетских профессоров. Жена добилась больших успехов — стала профессором. В 1937 году ее неожиданно арестовали

Я не знал, что делать. Надеялся, что жену вскоре освободят. Ведь она была таким преданным членом партии! Меня не трогали, я продолжал работать в «Правде». Однажды меня пригласили в Наркомат внутренних дел. Я ожидал ареста, но ошибся. Офицер НКВД сказал, что ему поручено немедленно доставить меня в кремлевскую больницу, там я встречусь с женой. Я спросил, что случилось. Он ответил, что ему ничего не известно. Он должен отвезти меня в Кремль для встречи с женой.

Жена выглядела очень плохо, но улыбалась и сияла от счастья. Она рассказала, что следователь обвинил ее в троцкизме и требовал признания вины. Жена ни в чем не призналась. Она никогда не была троцкисткой. Следователь пригрозил, что она сгниет в тюрьме. Жена впала в отчаянье и решила покончить с собой, но перед этим написала письмо Сталину в котором просила его об освобождении и возвращении партбилета, так как она всегда была и остается преданной коммунисткой.

Письмо — бывают же чудеса! — попало прямо к Сталину. Тогда было послано много личных писем Калинину, Сталину, Молотову, Орджоникидзе, Ворошилову, но чаще всего они оставались без ответа Письмо моей жены дошло до адресата. Сталин распорядился о ее переводе из тюремной больницы в кремлевскую. Лучшие врачи спасли ей жизнь. Сталин приказал вернуть ей партбилет. Прошло несколько дней. Она терпеливо ждала. Из Центрального Комитета поступил запрос, получила ли она билет. Жена ответила отрицательно. Назавтра к ней явился секретарь орготдела, извинился и вручил партийный билет «по личному распоряжению товарища Сталина».

Вы не можете себе представить, Менахем Вольфович, как счастливы мы были в те дни. Жену арестовали, обвинили в троцкизме — весь наш мир был готов рухнуть, и вот солнце снова засияло для нас. Сталин лично распорядился о полной реабилитации моей жены. Я не преувеличиваю, говоря, что это были самые счастливые дни в нашей жизни.

Жена выписалась из больницы и вернулась к преподаванию. Я работал в газете. Будущее казалось обеспеченным и безоблачным. Кто посмеет тронуть мою жену после всего, что случилось? Но прошло всего несколько месяцев, и ее снова арестовали. Невероятно, но факт: ее арестовали вторично, хотя первый приказ об аресте был отменен самим Сталиным. Это свидетельствует о коренной перемене в организации власти в Советском Союзе, перемене, о которой известно только нам. За границей думают, наверно, что у нас партия до сих пор находится у власти. Так оно и было при Ленине и в первые годы после его смерти. Тогда у коммуниста можно было отобрать партбилет только по решению суда. Даже находясь под арестом, коммунист не терял своих прав. Теперь власть перешла от партии к НКВД. Сразу после ареста у коммуниста отнимают партбилет и лишают всех прав. Партия потеряла власть в Советском Союзе: НКВД заправляет всем и партией в том числе. Так вот, НКВД снова арестовал мою жену и, конечно, ее письма больше не попадали к Сталину. Я тоже ничем не мог ей помочь.

Через некоторое время взяли и меня. Следователь требовал, чтобы я рассказал ему о своих связях с троцкистским центром. Это было ужасное, беспочвенное обвинение. Вчера, — сказал я следователю, — за день до ареста, в «Правде» была опубликована моя статья «Полным шагом назад к меньшевизму». В этой статье я показывал, что истинный смысл троцкизма заключается в возврате к меньшевизму. И вот сегодня вы обвиняете меня в связях с троцкистским центром? — спросил я уверенным тоном. Следователь засмеялся: «Умным хотите быть, Гарин, а? Для нас нет умных. Нам известно все. Да, мы знаем о вашей вчерашней статье в «Правде» и о всех ваших антитроцкистских статьях. Но кого вы хотите обмануть? Нас? Все эти статьи написаны по заданию троцкистского центра, чтобы суметь лучше замаскироваться в партии и продолжать без помех свою преступную деятельность». Эти фантастические обвинения не имели ничего общего с действительностью. Я говорю это не представителю советской власти, а вам, Менахем Вольфович, в частной беседе на берегу Печоры. Будь я троцкистом, я не стал бы этого отрицать в беседе с вами. Но я говорю вам всю правду. Не было у меня никаких связей с троцкистским центром, и своими статьями я боролся за Центральный Комитет. Верно, что в двадцатых годах, еще до смерти Ленина, я склонялся к линии Троцкого. Тогда велся важный спор внутри партии между Лениным и Троцким. Спор был публичный, открытый. Ленин грозил однажды уходом из-за слишком резкого тона статей Троцкого. Тогда в партии была еще внутренняя демократия. Никто не боялся высказать мнение в пользу Троцкого или Ленина. Почти все студенты поддерживали Троцкого. Это хорошо известно. Многие из моих сокурсников, склонявшихся некогда к идеям Троцкого, еще сегодня работают в ЦК ВКП. Но после университета я не имел ничего общего ни с идеями Троцкого, ни с его последователями. Наоборот, я всеми силами боролся против них. Но кому нужны были мои доказательства? Следователи (у меня было много следователей) требовали, чтобы я рассказал о несуществующих связях и признался в несовершенных преступлениях. Знаете, Менахем Вольфович, сколько времени длилось мое следствие? Считайте сами. Меня арестовали, в 1937 году, но всего три месяца назад я покинул Томск, получив извещение о том, что Особое совещание приговорило меня к восьми годам. Почти четыре года шло следствие. Большую часть времени я провел в томской тюрьме, в Сибири. Но до прибытия в Томск меня переводили из одной тюрьмы в другую. Я сидел вместе с крупнейшими руководителями партии, с лучшими военачальниками армии, с заслуженными большевиками, благодаря которым пролетариат вышел на баррикады и победил в гражданской войне. Я видел ужасные вещи и много ужасного испытал сам.