— Если память мне не изменяет, — сказал старый полковник, — Котлас — это железнодорожная станция за Вяткой.

— Вятка — это по-нынешнему Киров, — сказал один из заключенных.

— Не знаю, как ее теперь называют, — ответил на замечание старик, — но помню, что в Вятку ссылали революционеров. Кроме того, цари и князья часто ездили в те края на охоту.

На улице весна, в камере жарко, но у меня мороз пробежал по коже, и сделалось жутко холодно.

Вскоре мы изменили свое мнение о Котласе и почти влюбились в места, куда князья на охоту ездили. Изо дня в день мы засыпали охранников градом вопросов:

— До каких пор будем сидеть здесь? Когда поедем в Котлас?

— Поедете, поедете, — утешали нас охранники.

Наше отношение к Котласу и ИТЛ (исправительно-трудовые лагеря) сложилось в основном благодаря парикмахерам.

Два парикмахера, один из них еврей, изредка приходили к нам в камеру. Обитатели общей камеры, верившие в еврейскую солидарность, просили нас поговорить с соплеменником. Я уже хорошо знал, что такое солидарность двух евреев — сотрудника НКВД с узником, — и даже не заговорил с ним. Бернштейн попробовал, но без особого успеха. Заключенным-христианам тоже не удалось разговорить «своего» парикмахера. Парикмахеры словно воды в рот набрали. В Лукишках нам открылось существование новой касты: парикмахеры-молчальники!

Но после Песах парикмахеры вдруг заговорили. И еще как заговорили! Заключенным-христианам не пришлось взывать к христианской солидарности, а заключенным-евреям — к еврейской. Парикмахеры говорили, не делая различий между заключенными. Они рассказывали о жизни в исправительно-трудовых лагерях:

— Там вы заживете! Без камер, почти на свободе. Работа? Конечно, будет работа, ну и что? Разве плохо поработать немного? Сколько часов в день там работают? Как и во всем Советском Союзе — восемь часов в день. Какая работа? Да самая разная. Каждый будет работать по специальности. За работу получают плату. День отдыха? Какой вопрос! Один день в неделю выходной. Газеты? Книги? В каждом лагере есть библиотека, и можно брать книги, журналы и газеты — сколько душе угодно. Кроме библиотеки, в каждом лагере — кино. Как часто бывают сеансы? Точно не знаем, но довольно часто. Сможете посмотреть много фильмов. Часто лагеря посещают передвижные театры. Как с питанием? Будете хорошо работать — получите хорошее питание. В каждом лагере имеется буфет, где можно купить вкусные вещи.

Эту картину нарисовали парикмахеры. В деталях ее подтвердили и подрисовали охранники, отвечая на наши вопросы во время вывода на общую оправку. Дежурного офицера однажды спросили, действительно ли в лагерях есть библиотеки. «А как же? — ответил он с покоряющей вежливостью. — И библиотеки, и кино. В лагере вам будет лучше».

Однажды в мае нам заявили, что мы сможем повидать родных. «Это, — открыто сказал дежурный офицер, — будет прощальным свиданием перед отправкой в трудовые лагеря. Заполните в анкетах пункты: имя приглашаемого родственника и адрес. Вам разрешается пригласить одного родственника». Я пригласил жену. Она, правда, написала «ола», но, может быть, еще не уехала?

Дни в Лукишках, особенно в общей камере, пробегали быстро. С утра и до вечера мы были заняты делами. Беседовали, учились, играли, рассказывали анекдоты, принимали и передавали сообщения по телеграфу, спорили, думали, молились, а главное — ждали. Один день походил на другой, но мы не переставали ждать. Ждали чего-то необычного, ждали каждодневных событий. В тюрьме и обед — событие, и вынос параши — событие. Наши потребности были очень примитивны, но это не уменьшало ожидания, достигавшего предела у телефонистов. В тюрьме дни тянутся вовсе не так медленно, как это представляют себе свободные люди. Почти незаметно пробежали первые полгода после ареста, но после заполнения коротенькой анкеты приглашения близких — потянулись длинные, очень длинные дни. Все другие ожидания испарились, осталось одно-единственное. Мы считали часы и минуты.

Наконец начались свидания. Одним из последних к решетке, разделявшей приемную комнату, повели меня. Рядом со мной стоял охранник-еврей, из-за которого я получил семь суток карцера, а по ту сторону решетки улыбалась мне… Поля Дейхс.

Я знал эту девушку по работе в вильнюсском Бейтаре. Она немного напомнила мне жену Хотя, возможно, это мне только показалось у тюремной решетки. Она пришла вместо жены, по приглашению, отправленному Ализе Бегин.

— Вы можете говорить по-русски или по-польски, — сказал мой «приятель»-охранник.

Мы говорили по-польски.

— Все в порядке, — скороговоркой выпалила Полинка. — Тетя Алла вместе с дядей Шимшоном. Я уже получила от нее письмо.

Я промолчал. Все понятно: «дядя Шимшон» — это д-р Шимшон Юничман, который возглавлял Бейтар в Эрец Исраэль и занимался нашим переездом. Жена уже в Эрец Исраэль.

— Ты слышал? Тетя Алла находится вместе с… — начала Полинка повторять свой рассказ.

— Я понял, понял, что еще?

— Были письма от родителей. Они здоровы, не беспокойся. Им помогают.

Снова я промолчал.

— Братья тоже здоровы. Все здоровы. Они тоже с тетей Аллой.

Я понял. У меня всего один брат. «Братья» — значит, друзья. Они тоже в Эрец Исраэль.

— Слышишь? Братья вместе с тетей Аллой, — повторила Полинка.

— Спасибо, спасибо, что еще?

— Да, тебе привет от тети, — до сих пор она говорила по-польски. — Игерет б савон,[2] — кончила она на иврите.

Я тоже перешел на иврит.

— Как ты поживаешь, как дядя Йосеф, как все?

Я имел в виду Йосефа Глазмана.

— Все здоровы и шлют тебе привет. Не беспокойся, — ответила девушка на иврите.

— Я сказал, разговаривать можно только по-русски или по-польски, — неожиданно вмешался мой «приятель». — Вы на каком языке говорили?

— А что? — спросил я. — Уж и по-еврейски говорить нельзя?

— Вы говорили не по-еврейски, я бы понял. Это другой язык.

— Мы говорили по-еврейски, — упрямо ответил я. — Я еврей и имею право говорить на своем языке.

— Не умничайте, говорите по-польски или по-русски, иначе прекращу свидание.

Мы перешли на польский. Полинка, видно, снова испугалась, что я ее не понял, и повторила:

— Привет от тети (по-польски), письмо в мыле (на иврите).

— Спасибо, спасибо, я понял.

— Пора кончать, — заметил охранник.

— Еще несколько слов, — попросил я. — Мы уже кончаем.

— Что написать тете? — спросила Полинка.

— Напиши, что я горжусь ею и всеми вами.

— Они гордятся, тобой, — тихо сказала Полинка.

— Напиши, что я здоров и непременно вернусь.

— Напишу, — ответила Полинка.

— Все, хватит, — сказал охранник.

Он взял у Полинки посылку и выложил все ее содержимое на стол. Здесь было теплое белье, еда, два бруска мыла. Пищевые продукты охранник вернул Полинке. Мне не повезло. Арестованным, побывавшим на свидании до меня, разрешили в виде исключения получить на этот раз еду. Но когда пришла моя очередь, в городе вспыхнула эпидемия тифа, и пищевые передачи строго-настрого запретили.

Полинка положила все деликатесы (даже шоколад прислали друзья!) в мешочек. На глазах у нее заблестели слезы. Замечательная девушка! Какое душевное спокойствие проявила она, играя роль моей жены и сообщая о письме в мыле! Она находилась в самой пасти НКВД и рисковала многим. Все это она проделала без внешних признаков волнения, но, когда пришлось положить обратно в мешочек деликатесы, она не сдержалась к заплакала.

— Хотя бы сахар разрешите оставить! — попросила она охранника.

— Запрещено, — ответил он. — Я сказал, что нельзя, хватит.

Он проверил белье, ножом разрезал мыло. Мы с Полинкой стояли по обе стороны решетки и смотрели. Тюремщик разнял половинки мыла и передал иx мне вместе с бельем.

— До свидания, Полинка!

— До свидания, будь здоров.

— Я вернусь.

— Знаю, будь здоров.

Я мечтал снова встретить отважную девушку, сестру по духу, пожать ей руку и поблагодарить за все. Но не сбылось. Полинка, сестра Шломо Ицхаки, погибшего в Эрец Исраэль от руки предателя, оказалась достойной своего брата. В годы немецкой оккупации она вступила в подпольную борьбу и стала одной из ближайших помощниц Йосефа Глазмана в вильнюсском гетто. Рука немецких убийц настигла и Полинку. Она была бойцом и погибла, как героиня.