Та же участь ожидала защитников коммунистов — многие адвокаты, зачастую с мировым именем, защищавшие коммунистов в судах Польши и Литвы, были при советской власти привлечены к ответственности по 58 статье. Адвокаты защищались: «Как можно обвинять нас в контрреволюции? Ведь все свое время и энергию мы отдавали защите коммунистов от капиталистического полицейского режима». Следователи НКВД смеялись: «Коммунистов защищали? Кому байки рассказываете? Кто разрешил бы вам защищать коммунистов в капиталистическом суде, если бы вы не сотрудничали с тайной полицией? Ваше выступление в суде неопровержимо доказывает, что вы были агентами тайной полиции и выдавали ей преданных коммунистов».
Несчастным нечего было возразить.
Но самое жуткое во всей этой истории с коммунистами и их защитниками, попавшими в руки НКВД, не в обвинениях, а в том, что следователи в данном случае не лгали себе. Они были уверены, что у них верные доказательства, не предположения, а неопровержимые факты. Снова один мир противостоял другому, и в бездну между мирами снова низвергались факты и правда. В мире НКВД, как правило, политического преступника, который «хуже убийцы десяти человек», по истечении срока заключения не освобождают. В этом мире нет адвоката, не связанного с преследователями и обвинителями своего подзащитного. Как же может поверить воспитанник, выкормыш НКВД, что в другом мире, да еще в мире «гнета и притеснения», срок заключения кончается и заключенный, политический или уголовный, выходит на свободу? Как может он поверить, что там защитник, отстаивая своего клиента, выступает против тайной полиции, против ее порочных методов, против прокурора, против правительства? Два мира, разделенных глубочайшей пропастью, бездной, над которой носится дух 58 статьи Уголовного кодекса СССР, страны, призывающей: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Однажды на допросе следователь спросил:
— Какие связи были у вас с польской тайной полицией?
Я ответил мгновенно и инстинктивно:
— Я отвергаю этот вопрос, гражданин следователь.
— Как это вы отвергаете вопрос? — спросил следователь. — Вы обязаны отвечать на любой мой вопрос.
— Можете записать в протоколе, гражданин следователь, что я отказался отвечать и объясню свое поведение в суде.
— Вы не имеете, никакого права отказываться отвечать на вопросы. Кстати, это же очень простой вопрос: «Какие связи были у вас с польской тайной полицией?»
— Это оскорбительный вопрос, гражданин следователь. Я уже сказал, что ради своей веры готов принять любые муки, но оскорбления, пока это в моих силах, не потерплю. Я трудился на благо своего народа и не имел ничего общего ни с какой тайной полицией. Я сидел в польской тюрьме, и однажды начальник полиции даже грозил отправить меня в концлагерь Береза-Картуски, если не прекратятся демонстрации против британской политики. И после всего этого меня просят рассказать о моих связях с польской полицией?
Следователь рассмеялся:
— Видите, у вас была связь с польской тайной полицией. Вы сами только что сказали, что с вами беседовал начальник варшавской полиции.
— Раз так, гражданин следователь, напишите, пожалуйста, в ответе: «Начальник варшавской полиции вызвал меня в 1939 году и грозил отправить в концлагерь Береза-Картуски».
Следователя не покидало приподнятое настроение.
— Странный вы человек, Менахем Вольфович, ударились в свое геройство. Я не откажусь от своего вопроса, а вы обязаны мне ответить. Я напишу в ответе: «У меня не было связи с польской тайной полицией», но не думайте, что суд вам поверит.
— Ладно.
На одном из допросов следователь предложил мне вопрос в утвердительной форме:
— Мне ясно, что вы остались здесь по поручению своей организации для проведения контрреволюционной деятельности.
— Несколько дней назад я рассказал вам, гражданин следователь, что из Каунаса пришли на мое имя и имя жены laisser-passer и визы в Эрец Исраэль… Мы собирались туда, и этому помешал только мой арест. Эти факты можно в любую минуту проверить, и они ясно доказывают, что никто меня здесь не оставлял и я не собирался здесь оставаться. Мои намерения были совсем иные.
— Значит, вы планировали бегство из Советского Союза, — отчетливо выдавил каждое слово следователь. — Бегство из Советского Союза — это очень серьезное преступление, и вы понесете заслуженное наказание.
Когда я рассказал об этом диалоге соседям по камере, мы трое покатились со смеху. Смех был такой громкий, что разбудил охранника за железной дверью.
Охранник со стуком открыл окошко и громко крикнул:
— Вижу, вам здесь очень весело. Хотите, добавлю кое-что к вашему веселью?
Мы замолчали. Когда окошко закрылось, бывший офицер сказал:
— Он тоже прав. НКВД всегда прав. Остался в Советском Союзе — совершил преступление; хотел уехать из Советского Союза — совершил преступление. Тот не преступник, кто на свет не родился!
После одного допроса, когда был уже подписан протокол, следователь сказал мне:
— Завтра вы встретитесь с близким вам человеком. Будет очная ставка.
— С кем? — поспешно спросил я.
— Увидите завтра. Привыкайте не задавать лишних вопросов.
В эту ночь не спалось, и днем я не находил себе места. Капрал с обычным усердием готовил уроки, я только задал ему несколько вопросов, но ответы выслушал невнимательно. Он и бывший офицер поняли меня и оставили наедине с моими мыслями и переживаниями.
С кем мне хотят устроить очную ставку? Почему следователь не сказал, кто этот «близкий человек», с которым я встречусь? Может быть, они арестовали… мою жену? От этой мысли я не мог уже избавиться. «Нет, не может быть, — говорил я себе, шагая от окна к двери. — Наверняка это так, — шептало сердце на обратном пути, от двери к окну. — Нужно свыкнуться с этой мыслью, что делать? Мы не единственные, чья жизнь разрушена мировой бурей, — успокаивал я себя. — Но почему? Почему? Почему она должна страдать из-за меня? Ладно, я — другое дело: я всегда искренне призывал к самопожертвованию и теперь, столкнувшись со страданиями и муками, жаловаться не стану. Но почему и она должна оказаться в этой дыре, почему? И как она будет здесь жить? Как будет жить в тюрьме со своей болезнью, без лекарств? — снова накатывалась волна страха. — А может быть, она все же не арестована и находится среди друзей? — возвращалась мысль к исходной точке. — Боже милостивый, почему так тянется день? Когда начнется очная ставка? Когда я все узнаю?»
Взволнованная память воскрешает те далекие дни — дни радости и надежды. Вспоминается день, когда я впервые увидел семнадцатилетнюю девушку и сердце сказало: «Это твоя будущая жена». Назавтра я покинул город, в котором встретил ее, в котором должен был учиться, и написал девушке письмо, всего одну строку: «Я видел вас один раз, но мне кажется, что знал вас всю жизнь». А потом — потом я сказал ей, что жизнь будет нелегкая, что денег всегда будет недоставать, что несчастья будут в избытке, и тюрьма тоже будет, потому что надо бороться за Эрец Исраэль. Она ответила, что не боится трудностей.
А потом я ждал ее на железнодорожной станции; она пришла из дому, а я, как обычно, — с публичной лекции. Отвез ее к себе. Отец и мать ее полюбили, а я назавтра же уехал — читать очередную лекцию. А потом пришло письмо от Учителя, от руководителя Бейтара: «Желаю вам всего, что пожелал бы своему сыну. В моей жизни было много плохих дней, но было и много хороших. Теперь я постарел и знаю, что лучшим был день, когда я надел кольцо на палец девушки…»
А потом свадьба. Старики счастливы, друзья искренне радуются, среди них — Зеэв Жаботинский. А потом — ни одного месяца, ни одной недели, ни одного дня покоя. Назавтра же — в Варшаву, организовать массовую эмиграцию, эмиграцию без сертификатов. И снова она одна, но не жалуется. Ведь я свое обещание, что будут трудности, выполнял, а она тоже выполняла свое обещание — не бояться трудностей, не опускать рук. А потом все рухнуло. Вспыхнула война. Нам пришлось покинуть Варшаву. Начались, странствия с рюкзаками за спиной, под градом бомб. Все она выдержала, но в момент передышки, в одном из местечек южной Польши, тяжело заболела. Я отвез ее к родителям, хотел оставить на некоторое время, но никакие увещевания не помогли: «Куда ты, туда и я». И снова в путь. Мы собирались выехать в Эрец Исраэль до закрытия «балтийского коридора», но сертификаты пришлось отдать товарищу, и она не жаловалась. «Ничего, — сказала она, — поедем в следующий раз». А потом надежда на выезд стала на глазах таять; все реальнее становился «шанс» попасть в тюрьму и расстаться на неопределенный срок. «Раз так, — говорил я в дни ожидания, — выполню свое обещание до конца: будет тюрьма». (Я думал о тюрьме другой, в Эрец Исраэль, но Лукишки — тоже тюрьма). И снова она не жаловалась, не уговаривала меня скрыться или бежать.
