— Опять недопонимаешь, — остановил его председатель. — Я не политграмоту экзаменую, ясно? Парень ты эрудированный, это заметно… По линии выпивки как у тебя?

— Никак. Я непьющий.

— Случаем, не сектант?

— Случаем — нет.

— А ты не кусайся. Нам вместе работать, вот я и интересуюсь. У нас вон на отчетно-выборном собрании отмечаю достижения за минувший год, а энный товарищ из зала подает реплику: «Горько!» Крикнул, как на свадьбе. Ничего такого у тебя в техникуме не было?

— Ничего не было. — Пастухов взглянул осторожно, не забавляется ли над ним председатель.

Но председатель не забавлялся.

— Как хочешь, — сказал он грустно. — Народ со мной беседует откровенно. А к тебе у меня претензий нету. Хотел сразу контакты наладить, а не доверяешь— твое дело.

Пастухов подумал немного и спросил:

— Можно идти?

— Ступай. Жить будешь в избе у Бугрова. В боковушке. От него жена убегла, он один. Тебе в самый раз будет. Я тебе туда свой телевизор снес. Все равно глядеть некогда. Только ты Бугрову не давай ручки крутить. Сам пользуйся.

Пастухов остановился у порога, подумал и вернулся,

— Ладно, поделюсь, — тихо проговорил он. — Поделюсь, зачем приехал.

— Ну вот. Так-то лучше. Сам знаешь: истина все равно выйдет наружу, не сейчас, так после.

— У меня мечта есть, — сказал Пастухов, потупившись, как невеста. — Заветная.

Председатель глянул на него недоверчиво.

— Да, мечта, — повторил Пастухов твердо, не поднимая глаз, — мечта о том, чтобы поднять производительность в колхозе. Резко и решительно. В один год.

— А-а-а! — протянул председатель скучным голосом. — Такая мечта имеется у каждого сознательного труженика.

И стал собирать бумаги.

— Нет, уж теперь подождите! — заволновался Пастухов. Худое скуластое лицо его покрылось пятнами. — Раз уж на то пошло, послушайте… А то я в дурацком положении…

— Ну давай. Только короче.

— У вас сколько тракторов?

— Ну, двадцать.

— И «Беларусь» есть и ДТ-54?

— «Беларуси» — четыре штуки, дизелей — шесть.

— А вы задавались вопросом, на каких скоростях работают у вас эти трактора? — спросил Пастухов медленно. — На каких скоростях вы пашете, сеете, культивируете?

— Как положено по инструкции, — сказал Иван Степанович, проглядывая бумаги. — На второй.

— Другими словами, техника на колхозных полях плетется так же тихо, как сивка с сохой. Так?

Иван Степанович сел и внимательно посмотрел на него.

— Разве можно с этим мириться? — спросил Пастухов.

— Погоди. — Иван Степанович подумал. — А из каких соображений, по-твоему, делают тихоходные трактора?

— Неправильно делают!

— Ну-ну! Ишь какой бунтовщик!

— Никакого бунта здесь нет. Скоро поймут и станут выпускать скоростные! А пока их нет, надо пробовать «Беларусь» и дизеля на третьей и на четвертой. Представляете выгоды: вдвое быстрей скорость — двойная производительность, меньше горючего, сжатые сроки…

— А ведь верно! Вот когда мы вставим перо «Красному борцу» и лично товарищу Черемисову. — Он потер руки, но спохватился: — Погоди, погоди… А где так делают?

— Пока нигде. Ну и что же? Мы попробуем первыми. — Пастухов понизил голос— Вы только пока не разглашайте, а на целине я уже пробовал. Тайком.

— И как? — Иван Степанович оглянулся и сказал: — А ну, закрой дверь!

Пастухов плотно прикрыл дверь, и, как повернулся дальше разговор, я не слыхала. Слышно было только, что Пастухов говорил много, а председатель мало. А примерно через полчаса оба вышли из кабинета с секретными лицами.

Председатель поехал по бригадам, а Пастухов встал посредине комнаты, оглянулся по сторонам и спросил меня, поскольку я находилась к нему ближе, чем другие:

— У вас в деревне светлячки есть?

— Есть, конечно. А на что вам?

— Да так. Я еще никогда не видал светлячков…

Он улыбнулся нежно, как маленькая девочка, и пошел на волю.

И вот не прошло с той поры и года, а Пастухов уже угодил под суд. И председатель Иван Степанович чего-то сегодня уж чересчур расшутковался, видно, и ему тяжело, видно, и ему жалко своего непутевого бригадира.

Он отослал Митьку, кончил разговор и, задумавшись, прикрылся рукой и сразу постарел лет на десять. Потом услышал Алтухова, поднял глаза:

— Ты еще здесь?

— Тут. Просьба к тебе, Иван Степанович. Сынок приезжает. Лошадку бы. А я тебе чем хошь услужу.

Председатель задумчиво посмотрел на него и спросил:

— У тебя в избе танкеток нету?

— Чего это?

— Ну, клопов.

— Что ты! Сегодня старуха всю избу перемыла. Под каждую лавку слазила.

— Так вот, передай старухе: возьмет защитника на квартиру — тогда ладно, выделим лошадь.

— Куда нам защитника! К нам сын приезжает!

— На одну ночь. Чай, места не пролежит.

— Ну, если на одну ночь, тогда ладно.

— Шлея есть?

— Шлею добудем. Была бы лошадка, а шлею найдем.

— Небось ворованная у тебя шлея. Артельная, — проговорил председатель, но не попрек был в его голосе, а страшная усталость. — Скажи там, пусть запрягут Красавчика.

— Ну, хорошо! Вот спасибо, — дед пошел было, но спохватился: — Да он же не дойдет, Красавчик-то! Он на ходу засыпает. Его не добудишься!..

Но председателя уже не было. Словно ветром его сдуло. Леонтич глянул на Пастуховых родителей и продолжал:

— Разве он с моста вытянет? Нипочем не вытянет. Что меня запряги, что Красавчика.

Родители печально смотрели на него и молчали. Поняв, что с них не будет никакого проку, дедушка перестал представляться, злобно сверкнул глазами, выругался длинно матом и вышел, А на дворе — ни день, ни ночь. Дождь все сыплет и сыплет. Машины скворчат по мокрому асфальту, как яичница на сковороде. Небо заунывное. Грустно.

Народу на суд собралось много. Пришли и из ближних бригад и из самой дальней деревни Евсюковки. Даже слепого Леонида Ионыча привели из Закусихина. Лавок, конечно, не хватило. Люди стояли в дверях и мостились на подоконниках. Родители сидели тихо.

Пастухов сидел отдельно от всех, опустив голову. И колени и локти, острей чем всегда, торчали у него во все стороны. Он то и дело отвлекался, высчитывал чего-то, кажется, даже и рисовал, а иногда, встрепенувшись, оглядывался вокруг, словно не понимал, зачем это в такое горячее время собралось попусту столько народу. А потом снова выставлял свои острые колени и принимался считать на бумажке.

Судья была женщина, но наши колхозницы расстроились, когда узнали, что фамилия ее была Погибе́ль. В общем-то всем хотелось, чтобы Пастухова не очень засуживали, хотя поджог — не шутка.

Дело состояло в следующем. В конце мая сего, 1959 года Пастухов велел Таисии Пашковой, трактористке, свезти в РТС культиваторные лапы. Пашкова — одиночка, живет в Евсюковке. Бабенка завидущая и несобранная. Она и на тракторные курсы в свои тридцать лет пошла только из-за того, что ей посулили златые горы. А когда златых гор не оказалось, стала она, как обыкновенно, отлынивать. Как только выявилось, что лапы не отвезены, Пастухов поехал к Пашковой объясняться. Приехал — изба заперта на замок. А соседний мальчишка, отличник Ленька, говорит: «Она в район уехала, в поликлинику». Пастухов собрался было назад; тут попадается ему на пути Лариска Расторгуева. Лариска и говорит: «Да она дома». — «Как же дома, когда на дверях замок висит». Лариска ухмыльнулась и говорит: «Хотя ты и бригадир, а плохо наших лентяев изучил. Она замок вывесила, обратно через окно влезла и спит», Пастухов разъярился, слез с лошади и поджег солому, которую Таисия прошлой осенью сложила у задней стены. Солома занялась. Повалил дым. И Таисия с криком: «Горим!»— вывалилась из окна на улицу, да так неловко, что вывихнула ногу.

Шутка получилась плохая. У Таисии обгорела боковая стена и швейная машина.

Обвинитель правдиво обрисовал картину, но ругал не только Пастухова, но и руководство колхоза за то, что плохо поставлена воспитательная работа.