Он бежит, но он вернется. Вернется с величием духа, который необходим, чтобы обрести мир между ним и Элайн; с миром в сердце и в мыслях, чтобы быть способным ждать и быть терпеливым и внушить Элайн любовь, свободную от сомнений, страхов и беспочвенной ненависти.

И у нее тоже будет время. Он надеялся, что у нее достанет любви к нему, чтобы преодолеть свои терзания; что, оставшись одна и успокоившись, она перестанет стыдиться принуждения, бросившего ее в его объятия, примет их как естественные и правильные, благословленные Богом н любовью; что со временем все отвращение, которое ее мир воспитал в ней, все искусственные преграды, воздвигнутые людьми между собой и другими людьми, такими же детьми Божьими, преграды, возведенные для поддержания тщеславия, настолько нереального, что иным способом его и не подкрепить, – все растает, как туман под солнцем истины. Что она примет истину и даже полюбит ее.

Утром он сообщил ей о своем решении.

Она сидела неподвижно, глядя на него. Она долго не произносила ни слова, а когда заговорила, то ее слова удивили его.

– Не уезжай, мой господин, – прошептала она. – Бога ради, не уезжай…

Он взял ее руки и держал их, глядя на нее.

– Я должен уехать, – сказал он. – Между нами никогда ничего не уладится, если я не уеду.

– Тогда уезжай! – взорвалась она. – Но все, что случится в твое отсутствие, будет на твоей совести!

Он смотрел на нее долго, и глаза его были совершенно ясными.

– Да будет это на моей совести, – сказал он.

Для путешествия ему необходимо было кое-что купить, но он поехал не в близлежащий Рецци, а в Иеси, где родились и он, и император Фридрих, хотя Иеси находился значительно дальше, но он уверял себя, что в большом городе, который никогда не подвергался осаде и пожарам, он скорее найдет нужные ему лекарства и одежду.

На самом деле его потребности были столь невелики, что его устроил бы и Рецци. Он знал это. Он не знал другого – почему он решил поехать в Иеси. Где-то в глубине сознания он понимал, что нужно вновь повидать Иеси, пройти по камням тех улиц, где он когда-то ходил, еще раз глянуть на дом, в котором родился.

Поскольку он был не только мечтателем, но и человеком практическим, он сначала сделал все покупки. Потом он вернулся на площадь и постоял, глядя туда, где, как он представлял себе, был разбит шатер императрицы Констанции, пытаясь определить место, где в тот день находился Донати, его отец.

Он долго стоял там, глядя на залитую солнцем площадь. Мимо него проходили люди, но он их не видел. Перед его взором представали видения прошлого – нет, это были не воспоминания, ибо драма, в которой он принимал участие в глубинах своего сознания, имела место еще до того, как он обрел память. И все-таки он видел все с ослепительной ясностью – шатер, знамена, развевающиеся на фоне неба, склонившиеся повивальные бабки…

– Да, – раздался рядом тихий голос, – это здесь начались наши беды.

Он оглянулся и увидел серые глаза Иоланты. Не соображая, что делает, Пьетро протянул к ней руки. Однако Ио отшатнулась от него.

– Нет, Пьетро. Прости, я забыла, – сказала она. – Нет, сир Пьетро, барон Роглиано. Для меня это честь, но – нет…

Ее голос слегка дрожал.

Пьетро уставился на нее.

Она вздернула подбородок, ее серые глаза изучали его лицо.

– Мои поздравления, – прошептала она, – по поводу вашей женитьбы. Я надеюсь, что вы обрели все… все счастье!

С этими словами она отвернулась от него.

Он схватил ее за плечо. Она остановилась, но не обернулась.

– Ио, я прошу! – сказал он, чувствуя, как дрожит ее плечо под его рукой.

– Я, – всхлипнула она, – я потеряла тебя. Теперь я думаю, что потеряла тебя в тот день, когда мои покойные братья были посвящены в рыцари, в тот день, когда ты впервые увидел ее! Ты ведь всегда любил ее, ведь правда, Пьетро? – Она отпрянула назад, чтобы видеть его лицо, слезы на ее щеках искрились на солнце. – Скажи мне, Пьетро, ведь так?

– Нет, – сказал Пьетро.

– Ты лжешь! Я всегда была на втором месте. Легко доступная, которая сама бросалась в твои объятия, позволяла делать с собой все, что ты хотел, – нет, не совсем так, – потому что я сама хотела этого. Я всегда была зачинщицей. Сладкая шлюха, которой не нужно платить, маленькая сучка, бегавшая за тобой в то время, как ты мечтал о ней! Глупец! Глупец!

– Ио, ради Бога…

– Никогда не думала, что все так кончится, – сказала она более спокойным голосом. – Я ждала, что ты вернешься и вырвешь меня из рук этого чернобородого зверя… как меня вырвали из твоих рук. А когда ты вернулся… вернулся, как я и ожидала, увенчанный славой, ты подарил ему жизнь – его жалкую жизнь, – и ты отвернулся от меня! Почему, Пьетро? Почему? Из-за нее – уже тогда?

– Нет, – сказал Пьетро. – Я вернулся задолго до этого, Ио. Но когда я приехал в Рецци, мне сказали… о ребенке…

– О ребенке? – прошептала она и схватилась рукой за горло. – О ребенке?

– Да, – простонал Пьетро. – Я не мог убить ребенка, Ио… и не мог всю жизнь видеть его лицо, лицо отца, глядящее на меня из его глаз.

– Ребенок! – вымолвила Ио. – О Боже!

– Только после этого я обратился к ней. Мне приказал жениться сам император. И вина моя только в одном – что я предпочел жениться на ней, на женщине, которой я восхищался и которую уважал – не любил, Ио, никогда не любил, – а не на какой-нибудь незнакомке, которую навязал бы мне император…

– Лучше была бы незнакомка, – сказала Ио, – в тысячу раз лучше. Она всегда была жестока к тебе. Но я не могу упрекнуть тебя, ибо теперь она доказала, что ее жестокость была – как я всегда подозревала – всего лишь попыткой скрыть ее влечение к тебе. Она недостаточно сильно чувствует, чтобы отбросить бессмысленную мишуру этого мира – имя, честь, звание, происхождение – то, что была в силах отбросить я, любя тебя.

Она отвела от него глаза и посмотрела в сторону площади.

– А теперь ты получил все эти почести, – прошептала она, – а она получила тебя. Но у нее нет того, что имею я, – единственного счастья, доставшегося мне Зато это более чем счастье – это блаженство…

– Что ты имеешь в виду? – спросил Пьетро.

Ио покачала головой.

– Нет. Сейчас я не могу сказать тебе этого. Время, когда я должна была сказать тебе, ушло. А теперь, если рассказать тебе, это ничего не решит. Только все ухудшит. Может, и настанет день, когда я смогу рассказать тебе. Теперь в этом моя единственная надежда – что придет такой день…

Она вдруг ослепительно улыбнулась ему.

– Однако я должна поблагодарить тебя, мой господин, – сказала она. – Потому что твоя женитьба дала мне некоторую свободу. Я могу выезжать из замка, когда захочу, ибо Энцио считает, что теперь ты не стоишь у него на пути…

Пьетро грустно глянул на нее.

– Я действительно не стою у него на пути, – сказал он. – На следующей неделе я отплываю в Святую Землю.

– О нет, Пьетро, – прошептала она и бросилась в его объятия. – Вот видишь, – всхлипывала она, – у меня нет стыда. Я все еще твоя, Пьетро. Только смерть может изменить это…

Да, с горечью подумал Пьетро, только смерть.

Он присоединился к Великому Магистру Тевтонского ордена в Бриндизи накануне их отплытия. Фридриху он ничего не сообщил. В этом не было нужды. Клятва крестоносца была самой священной в христианском мире. Это была клятва, данная перед Богом, и никакая мирская власть, даже сам император, не могла заставить человека отречься от нее.

Герман Залца весьма учтиво приветствовал его на борту корабля. Он знал, как дорог этот стройный итальянец самому императору.

Они вышли в море с приливом. На второй день плавания Рейнальдо, перебирая вещи своего хозяина, нашел записку. Он тут ж принес ее Пьетро. Записка была короткой и ясной.