— Ты самый мерзкий... самый подлый... самый бессердечный человек на свете!

Наконец-то узнал всю правду о себе. Благодарствую. Только откровение запоздало: упомянутые зёрна Хаоса уже давно сгнили в моей душе.

— Ты... — пауза тяжёлого дыхания, похожего на затишье перед бурей, заканчивается отчаянным: — Не бросай меня. Пожалуйста!

— Что-что? Не расслышал. Повторите, если нетрудно.

— Не бросай меня.

Делаю большой глоток, ощущая, как маслянистый отвар словно смазывает грудь изнутри, снимая напряжение мышц.

— Разве я дал вам повод? Никто никого не бросает. А Кэр... он вернётся, едва уладит свои дела: я в этом уверен.

— И всё-таки, ты мерзавец.

— Разумеется.

Входная дверь распахивается, впуская вместе с морозным воздухом довольную троицу моих родных. Братцы нагружены очередным ворохом свёртков, матушка по обыкновению командует:

— Соден, оставь свою поклажу на кухне, только смотри: не близко к плите! Там кое-что съестное, надо разобрать, но не давать протухнуть... Ладар, а ты можешь сразу отправляться ко мне в комнату! Да, положи на кровать, только не кидай! Разобьёшь — будешь до лета должок отрабатывать!

Заглянув на кухню и увидев принцессу, Каула всплеснула руками:

— Проснулась, милая? А бледненькая-то какая... Кушать хочешь, небось? Сейчас оладушек напеку, да клюквяной толкушки наделаю, чтобы сил поприбавилось! Мой малыш тебя, часом, не обижал?

Сари быстро взглянула на меня и широко улыбнулась:

— Ну что вы! Разве он способен кого-то обидеть?

На что матушка тут же ответила:

— В тихой воде, милая, самые страшные демоны прячутся.

Выглянувший из-за плеча Каулы Соден не преминул наябедничать:

— Там представление актёрское будет, про Саару и Аурин[15], а ма не разрешила остаться и посмотреть!

— Насмотришься ещё гадостей всяких!

Братец получил лёгонький шлепок по затылку и скрылся из виду, а матушка кивнула Сари:

— Иди-ка сюда, я и для тебя гостинец купила!

— Для меня?

Напрасно я думал, что принцессе несвойственно изумление: удивилась, и ещё как, вследствие чего покорно последовала за Каулой получать подарок. А мне в колени шумно задышал Хис.

— Как прогулка?

Обрубок хвоста удовлетворённо вильнул из стороны в сторону.

— Всё было спокойно?

Круглые бусины глаз даже не мигнули. Хорошо. Конечно, после недвусмысленного послания, подкреплённого невменяемым состоянием второго из наёмных убийц, «пастухи» вряд ли полезли бы на рожон, стремясь увеличить своё преимущество. По крайней мере, я бы на их месте поостерёгся. Наверное. Может быть.

— Я тоже скоро отправлюсь на прогулку.

Валики собачьих бровей вопросительно набухают и сдвигаются вместе.

— Обещал, что приду без помощников.

Массивная голова склоняется набок, выражая недоумённый укор. Приседаю, стараясь не наклонять корпус.

— Обманывать нехорошо, верно?

Чешу дрожащую от довольного рыка шею под квадратной челюстью.

— Поэтому обмана не будет.

Бусины глаз скрываются в складках блаженно сдвинутых бровей, а жёсткая шерсть осыпается мне в ладонь горсткой мелкого песка.

Когда начинается пора праздников, в Нэйвосе становится трудно отыскать тихий уголок: улицы даже в самую позднюю пору залиты светом и заполнены людьми, от одной тёмной ювеки до другой прилежно исполняющими службу или трудящимися в лавках, а потому не желающими терять ни единого мгновения, отпущенного на отдых самими небесами. Беззвёздная чернота над головой и одинокая луна, всё больше и больше округляющая свои бока — завораживающее зрелище, особенно для влюблённых парочек, которым в Зимник позволено всё, что они сами себе решатся позволить.

Не помню, чтобы я когда-либо любил праздники. До второго рождения, исковеркавшего мою жизнь, мне попросту было некогда веселиться: степенно, с величайшим достоинством постигал положенные науки и готовился принять обязанности, завещанные кровью предков. Глупый был. Впрочем, сказали бы мне: юность даётся только раз, и грешно тратить её на чопорные церемонии, не поверил бы. А получив один и тот же подарок дважды, и вовсе не знал, что с ним делать. Подсказать верный путь всё равно никто не мог, да я и не стал бы слушать, потому что в то время слышал лишь собственную боль, глухо стонущую где-то в груди. Прямо, как сейчас...

Позже сверстники и соученики по Академии пытались приучить меня к веселью. Получалось? И да, и нет. С одной стороны, я приспособился прикидываться беззаботным гулякой, для чего, правда, приходилось временами изрядно напиваться, а с другой стороны, чем больше смотрел на искреннюю радость окружающих меня людей, тем меньше хотел знать её причину. И только теперь, пожалуй, понял. Всё очень просто: праздник должен быть в душе, а не снаружи. И лучше, когда рядом, так близко, что можно дотронуться рукой, есть ещё одна душа, готовая разделить с тобой твой праздник.

Вместе прислушиваться к хрусту снега под ногами, заглядывать друг другу в глаза, улыбаться и получать в ответ улыбку — точное отражение собственной, но неуловимо отличающееся от неё... Чувствовать тепло пальцев, доверчиво коснувшихся твоей ладони, ловить губами запыхавшееся дыхание, смотреть, как огни магических иллюзий бросают разноцветные тени на нежно очерченную скулу... Эх, слышала бы мои мысли Локка, вот посмеялась бы! А может, и взгрустнула бы. Не знаю. Странно сейчас понимать, но в глубине сознания, в самых дальних тайниках я надеялся. Строил планы, не будучи уверенным и не нуждаясь в уверенности. И мне были приятны эти мысли. Даже сейчас от них исходит приятное тепло, комочками подкатывающее к горлу... К горлу. Хм, неужели пора? Точно, пришёл на место.

Песчаным тупиком небольшая площадь, вдающаяся в стену Мраморного кольца между двумя её выступами, стала называться после того, как на неё принялись свозить речной песок для посыпки мостовых в зимнее время, дабы горожане не подвергались опасности поскользнуться и сломать в лучшем случае ногу, а в худшем — шею. В этом году зима выдалась малоснежная и без оттепелей, норовящих превратить белые хлопья в воду, при перемене погоды застывающую прозрачным и твёрдым льдом, поэтому кучи песка, слегка припорошенные снегом, ещё не успели истратиться полностью и возвышались почти на полтора человеческих роста стройным рядком от одного выступа стены до другого. В Песчаный тупик вели две улицы, сходящиеся вместе под тупым углом ограды примыкающего к площади владения, известного в народе, как Гиблый мэнор. Что творилось за высоким забором, известно, наверное, только богам, для которых не существует преград, но тишина и покой были вечными здешними обитателями, а в ночное время мимо грубосложенной стены люди предпочитали не ходить, от греха подальше. Я и сам, ступив на площадь и поймав краем уха зловещий шелест эха, гуляющего в каменном коридоре, поёжился, помянул аглиса и... сплюнул. Вернее, закашлялся, пятная тонкий ковёр снега слюной и сгустками крови, тускло посверкивающими в свете факелов, исправно зажжённых уличными смотрителями с наступлением темноты.

Сзади песчаная гора, слева песчаная гора, справа стена — фланги и тыл прикрыты. Теперь осталось дождаться появления противника... А вот и он! Точнее, они.

Пришли по другой улице, словно мы заранее договаривались подниматься на сцену с разных сторон. Блондинка, в просторной шубке кажущаяся ещё объёмистее, чем на самом деле. Чернявый громила, наперекор морозу не застёгивающий воротник отороченного мехом камзола. Похожий на кузнечика рыжик, набросивший на плечи не плед, а по виду — целое мохнатое одеяло. Всего трое. Целых трое.

Принявшие приглашение гости остановились у противоположного моему выступа стены, шагах в двадцати от меня — на расстоянии, вполне достаточном для проведения переговоров без боязни застудить горло, излишне громко разговаривая. Я развёл руки в стороны, показывая, что не прячу при себе оружие и прочие сюрпризы. Троица не стала утруждать себя подобными действиями, сразу приступив к делу, и первое слово взяла, как и в игровом доме, женщина. Миллин ад-до Эрейя, если мне не изменяет память.