– Держи,– протягивает старик черный бокс с диском.– Ты прямо сейчас уйдешь или еще посидишь?

– Да, пожалуй, еще посижу,– решаю я.

Мне это действительно нужно – от всех этих переживаний у меня началось нечто вроде мозгового ступора. Надеюсь, что непринужденная беседа с умным человеком выведет меня из такого состояния.

Старик наливает себе еще чаю и предлагает:

– Ну давай поговорим о чем-нибудь глобальном. В таких кухонных посиделках только о глобальном и можно говорить. О политике, об искусстве, об изменении климата.

– О путешествиях во времени,– добавляю я.

– А ты все туда же! Как в детстве этими путешествиями бредил, так до сих пор и не прошло. Ну можно и о путешествиях во времени поговорить. Начинай ты, раз уж тему предложил.

– Давайте о Развилке поговорим. Вот вы как считаете – можем ли мы выбрать одну из ветвей? Если обладаем возможностью влиять на фактор Развилки?

– Да, я думаю, можем. Да только какой смысл? Все Равно ведь дальше – предопределенность еще на триста двадцать лет.

– Хоть какой-то выбор.

– А в жизни человека не должен быть выбор между ограниченным числом альтернатив! Человек должен не выбрать свою судьбу, он должен сам ее творить.

– Но согласитесь, обе ветви не так уж и плохи. Могло быть все гораздо хуже.

– Могло быть. Вот только дело не в этом. Когда я был еще совсем маленьким, мой дед часто говорил, что после Второй мировой жилось трудно. Очень трудно. Но у людей была Цель. Восстановить страну, построить коммунизм. И люди были счастливыми. Они много работали, но это доставляло им удовольствие – они верили, что каждое усилие приближает светлое будущее. А потом жить стало проще, жить стало скучнее. Людям уже не надо было заботиться о том, что они будут есть завтра. Но в большой Цели они разочаровались. Сразу после войны голодные вымотавшиеся люди собирались по вечерам на темной кухне, пили пустой морковный чай и мечтали. Мечтали, как они будут много-много работать под управлением товарища Сталина и построят коммунизм. Но когда жизнь наладилась, собираться на кухнях стали уже за кружкой горячего сладкого чая с лимоном, заедали его печеньем и ругали партию. И ведь работать надо было уже меньше, и питание улучшилось, и не расстреливали каждого десятого! А люди все равно чем-то недовольны были!

– А причем здесь путешествия во времени?

– Погоди ты, торопыга! Я ж к этому разговор и веду. Вам, молодым, сразу готовые ответы подавай! А ведь жизнь такая штука – тут самому думать надо. А для этого надо знать, как до тебя люди жили. Так что слушай старика, он тебя плохому не научит.

Егор Федорович сильно переигрывает, изображая типичного пенсионера, вразумляющего несознательную молодежь. Но все же я молча киваю – спектакль заинтересовал меня.

– Так вот, о чем это я? А я о том, что, когда дерьмократы пришли, народ с радостью кинулся за новой большой и светлой Целью. Даже и не обратили внимания, что Цель эта дурно попахивает. И народ снова стал жить плохо. Из магазинов исчезло все. Народ вымирал пачками. Но все были счастливы – как же, еще несколько лет пройдет, и будем все жить при рыночной экономике. А потом как-то незаметно рыночная экономика наступила.

Егор Федорович осушил залпом кружку чая, видимо, от длительного монолога горло пересохло.

– Как же это незаметно могло произойти? – пользуясь возникшей паузой, спрашиваю я.

– А вот так. Я это время хорошо помню, уже в школе учился. В девяносто пятом еще рынка не было, один базар был. Нахватали у Запада внешней атрибутики и думали, что от этого хорошо жить будем. А в двухтысячном рынок уже был. Еще несовершенный, с глюками, но уже был. После этого уже ничего принципиально нового правительство не сделало, а только отлаживало то, что уже есть. Баги вылавливало.

Я усмехнулся: старик забыл о своей роли ворчливого пенсионера и стал самим собой – программистом.

– Я вот часто думаю,– продолжает Егор Федорович,– в какой же момент между девяносто пятым и двухтысячным базар превратился в рынок? Наверное, все-таки после кризиса девяносто восьмого до людей окончательно дошло, что сам по себе рынок не панацея, надо еще его правильно применять. Ну да это не важно. А важно, что как только люди стали жить лучше, оптимизм опять куда-то пропал. И опять люди ругали власть. Видишь закономерность? То же. что и с коммунистами было. Пока все плохо, народ хотел сделать лучше, стремился к чему-то. И был счастлив. А когда было вдосталь хлеба и зрелищ, народ скучал. И я сейчас не голословно говорю: есть статистика по самоубийствам, по психическим болезням, по производительности труда. И еще куча всякой статистики. И все подтверждает закономерность.– Старик прокашлялся, хлебнул еще чаю и продолжил: – А дальше то же самое было. В две тысячи двенадцатом, когда народ заволновался и погнал дерьмократов взашей. Какое время было! Тогда, правда, уже не за хорошую жизнь ратовали – жили и так хорошо. Народ нравственностью озаботился. Мол, Америка нашу молодежь совращает всякой голливудщиной и прочей попсой. Какая тогда борьба за нравственность началась! Когда Цензуру ввели, народ на улицы выходил, «ура» кричал. А заодно решили все прочие ценности пересмотреть. У нас народ такой – косметического ремонта делать не могут, им надо все до фундамента разрушить и на руинах с нуля строиться. Короче, вместе со свободой слова пересмотрели постулат о всеобщем равенстве. В самом деле, как же так получается, что и пьянчуга подзаборный, и профессор-социолог в равной степени судьбу государства решают? Почему равные права имеют и вор-рецидивист, и милиционер, который ночи не спит, язву себе заработал, граждан от того вора оберегая? Короче, новый порядок ввели: сколько заслужил, столько прав и получаешь. Если думаешь, что мало дали, работай, трудись. Получишь больше. А если лень напрягаться, то тебе права давать опасно. И для тебя, и для общества. В тот период жить было не особо трудно – все-таки двадцать первый век, а не первобытный строй. Но народу ясно дали понять: халява кончилась, работать надо. Это нашему-то народу, к халяве приученному! Казалось бы, никогда такие реформы не пройдут. Прошли, да еще как! Народ обрадовался – теперь-то наконец порядок будет. А что работать надо, так это вообще ерунда. Если за работу зарплату получаешь, да еще и прав больше, да еще это все на пользу государству – так это не работа, а удовольствие.

Егор Федорович посмотрел на кружку с чаем. Видимо, в горле пересохло, но и пить больше сил нет.

– Ты погоди, Шурик. Я сейчас вернусь, тогда и продолжу... – Видимо, старик решил избавиться от лишней жидкости.– Не утомил я тебя стариковскими разговорами?

– Нет,– отвечаю вполне искренне.

Хотя все услышанное я помню еще из школьных уроков истории, мне интересно слушать Егора Федоровича. Он умеет рассказывать об известных вещах по-новому.

Через несколько минут старик вернулся. Еще раз посмотрел на кружку. Причем с тем же выражением лица. Наверное, чай ему уже порядком надоел. Да для сердца в таких количествах вредно. Хотя со здоровьем-то у старика проблем нет.

– Егор Федорович, может, вам что-нибудь другое пить? – советую я.

– И то верно. Такие разговоры совсем под другую жидкость говорятся.– Старик достал из шкафчика початую бутылку.

– Да я не водку имел в виду! Я хотел сказать, может, нам соку или морсу попить.

– Мало ли что ты сказать хотел!

– Да я водку не люблю! Тем более по утрам.

– А тебе никто и не предлагает.– Старик хитро прищуривается.

– Не предлагает,– соглашаюсь я. Затем прищуриваюсь так же хитро: – А второю стопку вы для себя достали?

Старик рассмеялся.

– Ишь, внимательный какой! Ну ладно, раз ты у нас трезвенник, давай сок пить.

Егор Федорович убрал бутылку на место и достал из холодильника коробку апельсинового сока. Но налил его в те самые водочные стопки.

– Так на чем я остановился? – продолжил он.

– На том, что после две тысячи двенадцатого все стали жить счастливо. Несмотря на то что пришлось много работать.