– Не будет он ждать. Уговор был – две недели. Потом за каждую просроченную неделю втрое. А нам не то что проценты, самой суммы не взять.

– Похоже, пора потрошить кубышки.

– Кубышки долга не закроют. Тем более что многие не здесь. Пока их оттуда добудешь, время пройдет. А время для нас теперь деньги. Причем такие деньги… – Так что же делать?

– Магазины надо загонять. «Центральный» и «Аэлиту» тоже.

– Да ты что?! Мы же их с таким трудом… – Другого выхода нет! Магазины дело наживное. А если мы долг не отдадим, нас на перья поставят. На хрена нам тогда все эти магазины? Надо отдавать! Жизнь дороже.

– Кому отдавать? Такие деньги не у каждого быстро найдутся.

– Толстому отдавать. Он давно на них виды имеет.

– У него нет таких денег.

– Найдет. Ради магазинов найдет. Больше все равно некому. Других покупателей еще искать надо. А этот уже есть.

– Ну Толстому так Толстому.

– На том и порешили.

– Не дрефь, братуха! Нам только сейчас выкрутиться. А потом мы вчетверо свое возьмем… Ну что? Я звоню?

– Звони!

Первый брат набрал на мобильном номер.

Гудки.

Гудки… И недовольный голос. Голос Толстого.

– Здорово, Толстячок. Узнаешь?

– Допустим.

– Ты как‑то говорил, что не прочь наши магазины прикупить по сходной цене.

– Ну?

– Так вот у тебя появился шанс.

– Что отдаете?

– Отдаем «Центральный» и «Аэлиту».

– Сколько?

– Полтора недозрелых «лимона». Наличными. Без торговли и деньги сразу.

– Можно подумать?

– Нельзя. У нас на раздумья времени нет.

– Сумма окончательная?

– Я же сказал – без торговли. Меньше нам ни к чему.

– У меня нет таких денег.

– Тогда до свидания.

– Хорошо. Я согласен.

– Когда деньги?

– Когда скажете.

– Скажем сейчас.

– Сейчас невозможно.

– А когда можно?

– Послезавтра.

– Ладно, мы согласны. Встретимся у нас в офисе.

– Э, нет. Не пойдет. В вашем офисе не пойдет. Приезжайте лучше вы ко мне.

– У тебя – мы не согласны.

– Что будем делать?

– Предлагаем нейтральный вариант.

– Где?

– Сосновый бор. Со стороны кладбища. Согласен?

– Идет.

– Послезавтра в пять вечера…

На одной небольшой, затерянной в просторах российского Нечерноземья станции стояли вагоны. Десять штук. В тупике стояли. Уже больше недели.

– Когда тупик освобождать будем? – испрашивал по телефону разрешения станционный диспетчер у начальника грузовой станции. – У меня места для отстоя не хватает. Я седьмой и девятый перегружаю. Из‑за этих чертовых вагонов. Когда, спрашиваю, вагоны выводить будем?

– Пусть постоят, – отвечал начальник станции. – Они никому не мешают.

– Мешают. Они движению мешают.

– Ладно, не кипятись. Завтра, если все нормально будет, отправим. В крайнем случае послезавтра… Ты лучше скажи, что там у тебя по третьему пути?

– Нормально по третьему. Пропустил два состава… Вагоны стояли в тупике не просто так. И не за просто так. Эти вагоны попросили начальника станции отцепить и загнать в тупик два молодых шустрых парня, соскочивших с остановившегося на минуту скорого поезда.

Они сказали номера вагонов, оставили на столе пухлый конверт и заскочили в следующий пассажирский.

В конверте было десять тысяч долларов. По тысяче за каждый вагон. За каждый стоящий вагон…

Полковник Зубанов стоял на ковре; Вернее сказать, на добротном ковровом покрытии. Причем даже не на генеральском. И даже не на хозяйском. А какого‑то заместителя по кадрам, каких‑то братьев Заикиных. Перед сугубо гражданской крысой стоял.

– Вот. И вот. И вот еще, – сказал заместитель по кадрам, перебирая листы, исписанные разными почерками. – Это все от ваших подопечных. Все подали заявление об уходе. И все как один жалуются на грубое с вашей стороны отношение. Я с ними побеседовал. С каждым.

– В нашем деле иначе быть не может. Наше дело военное.

– Но сейчас не война.

– У охранников всегда война. И поэтому они всегда должны действовать в условиях, приближенных к боевым.

– Но, возможно, вы перегибаете палку.

– Я ничего не перегибаю. Я воспитываю готовых к отражению агрессии бойцов. Учу так, как учили меня. Вернее, гораздо мягче учу. Понарошку.

– Понарошку? Но они рассказывают, что вы заставляете их драться в полную силу! Что придумали какие‑то резиновые патроны.

– Не патроны, а пули. Резиновые имитационные пули.

– Зачем резиновые?

– Чтобы больно было. Чтобы они научились по‑настоящему уворачиваться от выстрелов. И по‑настоящему принимать их на себя. Боец не должен бояться боли!

– Но это жестоко!

– Маршал Жуков, когда был министром обороны, во время учений в каждый автомат каждый десятый патрон вкладывал боевой. Чтобы солдаты натуральней пригибались!

– Но это бессмысленно!

– Отнюдь. Он воспитывал привычку к посвисту пуль. Он приучал личный состав к настоящей войне.

– Вы тоже приучаете?

– Я тоже приучаю.

– Боюсь, вам скоро будет некого приучать. Я принял шесть заявлений об уходе.

– Слабые должны уйти. Останутся те, кто способен будет выполнять поставленные боевые задачи.

– А если никто не останется?

– Такого не может быть.

– Извините, но я буду ставить перед вышестоящим руководством вопрос о вашем увольнении. Мы не можем позволить себе такую текучку кадров из‑за одного человека.

– Перед кем ставить? – переспросил Зубов.

– Перед вышестоящим руководством.

– Это перед брательниками, что ли? Так они вас с вашим вопросом пошлют куда подальше. Потому что больше моего заинтересованы в боеспособных кадрах. В бойцах! А не в графоманах, которые пишут вам заявления. Это им, а не вам, если не дай бог что, под пули подставляться. Что я им и постараюсь еще раз втолковать.

– А что же мне прикажете делать с этими заявлениями?

– Подписать. И пусть они катятся к… В сторожа в детские сады пусть идут. Так им и передайте… Достали Зубанова эти гражданские недоумки, которые ничего, кроме пишущих машинок и калькуляторов, не понимают. Не понимают, но в чужое дело тем не менее лезут.

Крысы!

Полковник прошел к себе в кабинет, заперся и стал пролистывать телекамеры. Не для того, чтобы отсмотреть территорию, – чтобы успокоиться.

На пятнадцатой камере он увидел братьев Заикиных, направляющихся в сторону его кабинета.

Капнул уже! Засранец!

Братья открыли дверь и вошли внутрь.

– Играй тревогу, полковник. Труба зовет.

– Что‑то случилось?

– Случилось. Вернее, случится через день. Послезавтра. Готовься, полковник. Пришло время доказывать, что ты и твои кадры не зря жевали наш хлеб.

Зубанов заранее съездил на место встречи. Вернее, сходил. Пешком сходил, чтобы не привлекать ничьего внимания. Собираясь проводить операцию, в первую очередь следует провести рекогносцировку местности, чтобы знать, где удобней наступать и куда безопасней отступать. Это любой курсант общевойскового пехотного училища знает. И Безопасность знает. На их жаргоне это называется «отсмотреть углы».

Полковник под видом зеваки бродил по сосновому бору и прилегающему к нему кладбищу, отмечал и запоминал все подъезды, тропинки, неровности рельефа.

Место было плохое и одновременно хорошее. Хорошее, если нападать, и плохое, если отбиваться. За каждой сосной мог укрыться стрелок, в каждой кроне засесть снайпер.

Их стрелок. И их снайпер.

С другой стороны, это место назначили не они, а братья. А те согласились. Отсюда можно надеяться, что второго дна в этом соглашении нет.

Да и не похоже, чтобы кто‑нибудь здесь до него бывал и готовился к возможному предстоящему бою. Трава на возвышенностях, где удобно было бы залечь, не примята. Кора на стволах сосен не потревожена. Не видно характерных царапин, которые оставляют «кошки», с помощью которых на деревья взбираются снайперы, чтобы заранее обустроить и замаскировать свое логово.