Глядят кругом на крюки железные, из стен торчащие, и всяк думает об одном и том же — а ну как на этом самом или на том, что рядом, крюке ему после висеть.

А тут кто-то дверь сзади с громом захлопнул, да на засов с лязгом запер.

— А вот возьму я, да прикажу вас всех отсюда обратно не пускать! — громогласно, так, что эхо от сводов отскакивает, кричит пьяный Петр. — Тута всех на дыбах поразвешу!..

И не понять, шутит он или нет?! А может, он специально их напоил и сюда хитростью заманил, чтобы всех здесь по-тихому порешить! А?..

Да хоть бы даже и шутил и хоть бы пьян был до бесчувствия, а все одно царь он — только мигнет, и ведь враз развесят!

Присмирели пьяницы, и весь хмель из них сразу — вон.

— Что, спужались? — хохочет довольный своим розыгрышем Петр.

И требует прикатить бочонок вина, чтобы тут же, в подвалах пытошных, шутейный пир продолжить. Велит каждому пить допьяна да велит, чтобы привели сюда немедля колдунов.

Колдуна-то всего два — старик да баба молодая, на него похожая, не иначе как дочь. Оба в лохмотьях вместо одежды, оба кнутами драны так, что кожа лоскутами висит.

— Эти, что ли? — указывает на них пальцем Петр. — За что их?

— За сношение с нечистой силой, за сглаз, за порчу, за слова предерзкие, прилюдно произнесенные, за гадание по внутренностям и по руке тоже! — докладывают Петру.

— Да ну? — удивляется Петр. — А ну, пусть они теперь погадают. Кому бы только?.. А вот пущай ему!

И толкает в спину, вперед выставляя князя-кесаря — друга своего разлюбезного Алексашку Меншикова.

Алексашка — бух на колени и к царю ползком.

— Пощади, Мин Херц! — орет, кривляется, смешные рожи строит, чтобы царя порадовать, повеселить. — Спаси-пощади — сглазят меня злодеи!..

— Ступай! — кричит на него Петр, ногой к колдунам пихая.

Пополз Алексашка, всячески на потребу царя и пьяниц его дурачась. Подал руку.

— А скажи-ка ты мне — честный сей царедворец али нет? — тужась и еле-еле сдерживая смех, говорит царь Петр, сам притворно брови хмуря.

Колдун берет руку князя-кесаря и, к чадному смоляному факелу повернув, долго-долго смотрит, по раскрытой ладони пальцем водя. А Алексашка — комедию строит, ужом крутится, приседает, испуг на потеху всем изображая.

— Ну, чего скажешь? — требует ответ Петр.

— Вор он, — говорит колдун.

— Ага! Попался разлюбезный! — кричит, хохочет довольный царь. — Вор ты, Алексашка, вор!

Меншиков на колдуна зыркнул, да не пьяно, а будто и не пил вовсе. Асам шутейным криком кричит:

— Мин Херц! Ей-богу, врут! Напраслину на меня возводят!

— Врешь, врешь — воруешь! — хохочет царь, по ляжкам себя колотя. — Ты, Алексашка, в беззакониях зачат, во грехах родился и в плутовстве скончаешь живот свой!

— Мин Херц, гроша лишнего без сызволения твоего не взял! — божится, в грудь себя колотит князь-кесарь. Да уж, кажись, не кривляется, а всерьез.

— А коли не вор — докажи! Дайте ему вина!

Тут же Алексашке подносят кубок Великого Орла — чуть ли не полведерный сосуд, до самых краев вином заполненный.

— Пей, коли не врешь! Весь выпьешь, да на ногах устоишь — поверю. А нет — счас плетьми прикажу бить и ноздри щипцами рвать.

И вроде шутка все, а только по спине морозцем так и ожигает!

Алексашка кубок схватил и враз, залпом, мимо губ, да так, что до самых колен проливая, осушил. Закачался, но все ж таки устоял.

— Вот, Мин Херц! Как есть до капли! — и кубок вверх дном перевернул, показывая, что пустой тот.

— Ай да Алексашка, ай да молодец! — крикнул Петр. — А все одно — вор и мошенник! Но тока все равно люблю тебя, друг сердешный!

И, встав и на нетвердых ногах к нему подойдя, обнял, привлек и поцеловал в губы. А потом, к колдуну оборотясь, приказал:

— А ну гляди, чего у него там еще написано? Чего с ним наперед будет?

Алексашка еле-еле руку поднял и колдуну сунул. На — гляди!..

Колдун руку взял, посмотрел. Опустил молча, а сам слово сказать боится.

— Ну, чего молчишь? — грозно взглянул на него Петр. — Правду молви!

Колдун поклонился и сказал:

— Вижу город на самом краю земли, избенку махоньку, а в ней человеце в рубище на печи помирает, криком крича. И ничего у него из того, что ране было, нет — ни дворцов, ни богатств, ни званий — только эта изба, рубаха нательна да крест...

Это у кого, у Алексашки-то — у самого первого на Руси богатея?! А вот и врет колдун! Разве мыслимо, чтобы князь-кесарь всего, чего имеет, лишился? Такого богатства за триста лет не изжить!

— Брешешь, старик! — грозит пальцем пьяный Меншиков. — У меня вот где все! — и пальцы, что есть сил, в кулак жмет.

— А ну, теперь этого! — хохочет Петр, другого собутыльника к колдуну взашей толкая.

Колдун смотрит ладонь, глаза закатывает и вещает:

— Вижу топор и плаху. А под плахой той голова в крови плавает...

— Чур тебя! — машется крестом испуганный пьяница...

И довольный его испугом, Петр смеется. И все, вторя ему, смеются!

— Ага, вот ты где... Густав, друг разлюбезный! — кричит Петр, выволакивая из пьяной, жмущейся к стенам толпы, Густава Фирлефанца. — А поди-ка ты сюда! Скажи, кто он такой есть и чего с ним будет?

Долго колдун пальцем по ладони Густава водил, шептал что-то и свои бельма за веки заворачивал.

— Ну, чего тянешь — говори!

Кивнул колдун и молвил:

— Вижу комнату, полну злата и каменьев самоцветных, а в комнате той человеце, по наружности иноземец, хотя в платье русском...

А ведь верно, так и есть!

И враз напряглись все, друг на дружку озираясь. А ну как не лжет старец, ну — как будущее доподлинно знает?!

И даже Петр присмирел, посуровел, перестал веселиться.

— Верно, — кивает, — чего еще скажешь?

— Вижу, — молвит колдун, — что человеце этому нет прока от тех богатств, а только беды одни. Ему беды и сыну его, плоть от плоти рожденному, и внукам его, и правнукам до девятого колена! Всем от того злата великие несчастья и муки принимать...

И смолк.

Стоит Густав ни жив ни мертв, и ладонь его в руке колдуна трясется — ходуном ходит!

И Петр помрачнел.

И все уже видят, что кончилось веселье, что осерчал царь Петр, в гнев впал. И уж бочком-бочком, а кто задом пятятся к выходу.

— Чего каркаешь, старик?! — грозно спрашивает Петр. — Знать, верно ты злодей?!

И свою руку ему сует.

— Скажи-ка теперь, что со мной будет! Да не соври смотри!

— Вижу я, — сказал старец, — постель, в постели человеце лежит, в жару мечется, кончается... От роду ему пятьдесят три с малым годка...

— Ах ты, шельмец! — злобно перебил колдуна Петр, руку выдернув. — Чего ж так мало мне отпустил? Или пугаешь, бестия?! Кто тебя на такие слова надоумил?..

Пошло лицо Петра судорогами, задергалось, исказилось гримасой, глазищи из орбит вон полезли — верный признак надвигающейся бури.

Приказал коротко:

— А ну — бить его, пока не скажет! Или пока душа из него не выйдет вон!

И сам же первый ударил наотмашь, кулаком в лицо, роняя старца на камень и топоча его сверху ножищами.

И уж никакое это не веселье, а самый — страх!

Тонко, как сурок, свистнул плетенный из кожи, вымоченный в соляном растворе, кнут. Упал на колдуна, перерубая его поперек спины. Бугром вздулась под ним и, аки нарыв, лопнула кожа, брызнув во все стороны кровью.

Вздрогнул, страшно вскрикнул старец.

— Бей! — яростно крикнул Петр. — Туда же бей!

И вновь взлетел и точно туда же, в свежую кровавую рану, ударил кнут, рубя уже не кожу, но плоть, так что ошметки мяса кругом полетели.

— Еще бей!.. Еще!!..

Десяти ударов хватило, чтобы старец тот дух испустил. Вскрикнул, дернулся и затих.

Петр, жадно за пыткой наблюдавший, на ноги вскочил и мертвое уже тело несколько раз пнул. Пнул да сказал:

— Не хоронить его, злодея, собакам скормить!

Развернулся и из пытошной вон вышел!

И все вышли. И уж не пировать отправились, а по домам. И все-то трезвые, хотя до того чуть не по ведру вина выхлебали.