10 июля 1924 г. «Откуда прилетел? Каким ты дышишь горем?..» Откуда прилетел? Каким ты дышишь горем? Скажи мне, отчего твои уста, летун, как мертвые, бледны, а крылья пахнут морем? И демон мне в ответ: «Ты голоден и юн, но не насытишься ты звуками. Не трогай натянутых тобой нестройных этих струн. Нет выше музыки, чем тишина. Для строгой ты создан тишины. Узнай ее печать на камне, на любви и в звездах над дорогой». Исчез он. Тает ночь. Мне Бог велел звучать. Берлин 27 сентября 1924 г. Страна стихов Дай руки, в путь! Найдем среди планет пленительных такую, где не нужен житейский труд. От хлеба до жемчужин все купит звон особенных монет. И доступа злым и бескрылым нет в блаженный край, что музой обнаружен, где нам дадут за рифму целый ужин и целый дом за правильный сонет. Там будем мы свободны и богаты… Какие дни. Как благостны закаты. Кипят ключи кастальские во мгле. И, глядя в ночь на лунные оливы в стране стихов, где боги справедливы, как тосковать мы будем о земле! 1924 г. Исход Муза с возгласом, со вздохом шумным у меня забилась на руках. В звездном небе, тихом и безумном, снежный поднимающийся прах очертанья принимал, как если долго вглядываться в облака: образы гранитные воскресли, смуглый купол плыл издалека. Через Млечный Путь бледно-туманный перекинулись из темноты в темноту – о муза, как нежданно! — явственные невские мосты. И, задев в седом и синем мраке исполинским куполом луну, скрипнувшую, как сугроб, Исакий медленно пронесся в вышину. Словно ангел на носу фрегата, бронзовым протянутым перстом рассекая звезды, плыл куда-то Всадник, в изумленье неземном. И по тверди поднимался тучей, тускло озаренной изнутри, дом; и вереницею текучей статуи, колонны, фонари таяли в просторах ночи синей, и, неспешно догоняя их, к Господу несли свой чистый иней призраки деревьев неживых. Так проплыл мой город непорочный, дивно оторвавшись от земли. И опять в гармонии полночной только звезды тихие текли. И тогда моя полуживая маленькая муза, трепеща, высунулась робко из-за края нашего широкого плаща. Берлин 11 сентября 1924 г. Костер На сумрачной чужбине, в чаще, где ужас очертанья стер, среди прогалины – горящий, как сердце жаркое, костер. Вокруг синеющие тени, и сквозь летающую сеть теней и рдяных отражений склоненных лиц не разглядеть. Но, отгоняя сумрак жадный, вот песня вспыхнула в тиши, гори, гори, костер отрадный, шинели наши осуши. И снова всколыхнулись плечи, и снова полнозвучный взмах, кипят воинственные речи, и слезы светятся в глазах. Зверье, блуждающее в чащах, лесные духи и ветра бегут от этих глаз горящих и от поющего костра. Зато с каким благоговеньем, с какою верой в трудный путь, утешен пламенем и пеньем, подходит странник отдохнуть. Берлин Ноябрь 1924 г. Утро Шум зари мне чудился, кипучий муравейник отблесков за тучей. На ограду мрака и огня, на ограду реющего рая облокачивался Зодчий Дня, думал и глядел, не раскрывая своего туманного плаща, как толпа работников крылатых, крыльями блестящими треща, солнце поднимает на канатах. Выше, выше… выше! Впопыхах просыпаюсь. Купол занавески, полный ветра, в синеватом блеске дышит и спадает. Во дворах по коврам уже стучат служанки, и, пальбою плоской окружен, медяки вымаливает стон старой, удивительной шарманки. Берлин 5 декабря 1924 г. В пещере Над Вифлеемом ночь застыла. Я блудную овцу искал. В пещеру заглянул – и было виденье между черных скал. Иосиф, плотник бородатый, сжимал, как смуглые тиски, ладони, знавшие когда-то плоть необструганной доски. Мария слабая на чадо улыбку устремляла вниз, вся умиленье, вся прохлада линялых синеватых риз. А он, младенец светлоокий в венце из золотистых стрел, не видя матери, в потоки своих небес уже смотрел. И рядом, в темноте счастливой, по белизне и бубенцу я вдруг узнал, пастух ревнивый, свою пропавшую овцу. |
