— Я этого не говорю, — остановил его Леонардо, нахмурившись. — Я оставляю вне спора книги боговдохновенные, ибо они суть высшая истина…
Ему не дали кончить. Произошло смятение. Одни кричали, другие смеялись, третьи, вскакивая с мест, обращались к нему с гневными лицами, четвертые, презрительно пожимая плечами, отвертывались.
— Довольно! Довольно! — Дайте возразить, мессеры! — Да что же тут возражать, помилуйте! — Бессмыслица! — Я прошу слова! — Платон и Аристотель! — Все-то дело выеденного яйца не стоит! — Как же позволяют? Истины святой нашей матери церкви! — Ересь, ересь! Безбожие…
Леонардо молчал. Лицо его было тихо и грустно. Он видел свое одиночество среди этих людей, считавших себя служителями знания; видел непереступную бездну, отделявшую его от них, и чувствовал досаду не на противников, а на себя за то, что не сумел замолчать вовремя, уклониться от спора; за то, что еще раз, наперекор бесчисленным опытам, соблазнился надеждой, будто бы достаточно открыть людям истину, чтобы они ее приняли.
Герцог с вельможами и придворными дамами, давно уже ничего не понимая, все же следил за спором с большим удовольствием.
— Славно! — радовался он, потирая руки. — Настоящее сражение! Смотрите, мадонна Чечилия, сейчас подерутся! Вон старичок из кожи лезет, весь трясется, кулаками грозит, шапку сорвал и махает. А черненький-то, черненький за ним — пена у рта! И ведь из-за чего? Из-за каких-то окаменелых раковин. Удивительный народ эти ученые! Беда с ними, право. А наш-то Леонардо, каков! Еще тихоней прикидывался…
И все смеялись, любуясь на поединок ученых, как на бой петухов.
— Пойду-ка я спасать моего Леонардо, — молвил герцог, — а то его красные колпаки совсем заклюют!..
Он вошел в толпу ожесточенных противников, и они умолкли, расступились перед ним, как будто успокоительный елей пролился в бурное море: достаточно было одной улыбки Моро, чтобы примирить физику с метафизикой.
Приглашая гостей ужинать, он прибавил с любезностью:
— Ну, синьоры, поспорили, погорячились и довольно! Надо и силы подкрепить. Милости просим! Я полагаю, мои вареные животные из Адриатического моря, — благо оно еще не высохло, — возбудят меньше споров, чем окаменелые животные мессера Леонардо.
VII
За ужином Лука Паччоли, сидевший рядом с Леонардо, шепнул ему на ухо:
— Не сердитесь, друг мой, что я промолчал, когда на вас напали: они не так поняли; а, в сущности, вы могли бы с ними сговориться, ибо одно другому не мешает — только крайностей не надо ни в чем, и все можно примирить, все соединить…
— Я с вами совершенно согласен, фра Лука, — сказал Леонардо.
— Ну, вот, вот. Так-то лучше! В мире да в согласии. А то, помилуйте, говорю я, зачем же ссориться? Хороша метафизика, хороша и математика. Всем хватит места. Вы нам, а мы вам. Не так ли, дражайший?
— Именно так, фра Лука.
— Ну и прекрасно, и прекрасно! Значит, никаких недоразумений быть не может? Вы нам, а мы вам…
«Ласковый теленок двух маток сосет», — подумал художник, глядя на хитрое, с мышиной юркостью в глазах, умное лицо монаха-математика, умевшего примирить Пифагора с Фомой Аювинатом.
— За ваше здоровье, учитель! — поднимая кубок и наклоняясь к нему, с видом сообщника, молвил другой сосед, алхимик Галеотто Сакробоско. — Ловко же вы их, черт побери, на удочку поддели! Тончайшая аллегория!
— Какая аллегория?
— Ну, вот опять! Нехорошо, мессере! Со мной-то уж, кажется, нечего хитрить. Слава Богу — посвященные! Друг друга не выдадим…
Старик лукаво подмигнул.
— Какая аллегория, спрашиваете вы, а вот какая: суша — сера, солнце — соль, воды океана, покрывавшие некогда вершины гор, — ртуть, живая влага Меркурия. Что? Разве не так?
— Так, мессер Галеотто, именно так! — рассмеялся Леонардо. — Вы удивительно верно поняли мою аллегорию!
— Понял, видите? И мы, значит, кое-что разумеем! А раковины окаменелые — это и есть камень мудрецов, великая тайна алхимиков, образуемая соединением солнца — соли, суши — серы и влаги — Меркурия. Божественное превращение металлов!
Подняв указательный палец и облезлые брови, опаленные огнем алхимических горнов, старик залился своим добрым, детски-простодушным смехом:
— А ученые-то наши, красные колпаки, так ничего и не поняли! Ну, выпьемте же за ваше здоровье, мессер Леонардо, и за процветание матери нашей Алхимии!
— С удовольствием, мессер Галеотто! Я теперь вижу, что от вас, в самом деле, не спрячешься, и даю слово, что впредь уже никогда не буду хитрить.
После ужина гости разошлись. Только маленькое, избранное общество герцог пригласил в прохладный, уютный покой, куда принесли вина и плодов.
— Ах, прелесть, прелесть! — восхищалась дондзелла Эрмеллина. — Я бы никогда не поверила, что это так забавно. Признаться, думала — скука. А ведь вот лучше всяких балов! Я с удовольствием каждый день присутствовала бы на таких ученых поединках. Как они рассердились на Леонардо, как закричали! Жаль, не дали ему кончить. Мне так хотелось, чтобы он рассказал что-нибудь о своем колдовстве, о некромантии…
— Не знаю, правда ли, может быть, так только болтают, — произнес один старый вельможа, — будто бы Леонардо столь еретические мнения составил в уме своем, что и в Бога не верует. Предавшись наукам естественным, полагает он, что куда лучше быть философом, чем христианином…
— Вздор! — решил герцог. — Я его знаю. Золотое сердце. Храбрится только на словах, а на деле блохи не обидит. Говорят, опасный человек. Помилуйте, нашли кого бояться! Отцы-инквизиторы могут кричать, сколько душе их угодно, я никому моего Леонардо в обиду не дам!
— И потомство, — с почтительным поклоном молвил Бальдассаре Кастильоне, изящный вельможа Урбинского двора, приехавший гостить в Милан, — потомство будет благодарно вашему высочеству за то, что вы сохранили столь необычайного, можно сказать, единственного в мире художника. А все-таки жаль, что он пренебрегает искусством, наполняя свой ум такими странными мечтаниями, такими чудовищными химерами…
— Ваша правда, мессер Бальдассаре, — согласился Моро. — Сколько раз говорил я ему: брось ты свою философию! Ну, да ведь знаете, такой уж народ художники. Ничего не поделаешь. С них и требовать нельзя. Чудаки!
— Совершенно верно изволили выразиться, ваша светлость! — подхватил другой вельможа, главный комиссар соляных налогов, которому давно уже хотелось что-то рассказать о Леонардо. — Именно чудаки! Такое, знаете ли, иной раз подумают, что только диву даешься. Прихожу я как-то намедни в его мастерскую — рисуночек нужен был аллегорический для свадебного ящика. Что, говорю, мастер дома? — Нет, ушел, очень занят и заказов не принимает. — А чем же, спрашиваю, занят? — Измеряет тяжесть воздуха. — Я тогда подумал: смеются они надо мной. А потом встречаю самого Леонардо. — Что, правда, мессере, будто вы тяжесть воздуха измеряете? — Правда, говорит, — и на меня же, как на дурака, посмотрел. Тяжесть воздуха! Как вам это нравится, мадонны? Сколько фунтов, сколько гран в зефире весеннем!..
— Это еще что! — заметил молодой камерьере с прилично тупым и самодовольным липом. — А вот я слышал, он лодку такую изобрел, что против течения ходит без весел!
— Без весел? Сама собою?..
— Да, на колесах, силою пара.
— Лодка на колесах! Должно быть, вы это только что сами придумали…
— Честью могу вас уверить, мадонна Чечилия, я слышал от фра Лука Паччоли, который видел рисунок машины. Леонардо полагает, что в паре такая сила, что можно ею двигать не только лодки, но и целые корабли.
— Ну, вот, вот видите, говорила я — это и есть черная магия, некромантия! — воскликнула дондзелла Эрмеллина.
— Да уж чудак, чудак, нечего греха таить, — заключил герцог с добродушною усмешкою. — А все-таки люблю я его; с ним весело, никогда не соскучишься!
VIII
Возвращаясь домой, Леонардо шел тихою улицей предместья Верчельских ворот. По краям ее козы щипали траву. Загорелый мальчик в лохмотьях хворостиною гнал стадо гусей. Вечер был ясный. Только на севере, над невидимыми Альпами, громоздились тяжкие, точно каменные, тучи, окаймленные золотом, и между ними, в бледном небе, горела одинокая звезда.
