Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Он знал, что ему придется выдержать бой, ибо Мэри, казалось, была совершенно околдована няней Холлоран, что было крайне удивительно, если принять во внимание, как часто и как резко расходились они во взглядах…

В наши дни ребенок не должен даже знать о таких вещах, как Страх… или Вина! Это стало ненужным после того великого откровения, каким явилось учение Фрейда…

Джереми еще не добрался до конца длинной подъездной аллеи, когда его ослепил свет автомобильных фар. Он соскочил с велосипеда и оттащил его в кусты.

Но за рулем сидел не Триветт. И машина была другая — большой лимузин, отделанный, словно яхта, красным деревом и медью и освещенный изнутри. Это был автомобиль, который Уэйдеми в отдельных случаях брали напрокат из гаража гостиницы «Мелтон Армс».

В автомобиле было полно молодых людей в темных пальто, с гладко прилизанными волосами, и все они, как один, словно пчелы в улье вокруг новой матки, сидели, повернувшись лицом к длинной, худой, укутанной в шотландский плед фигуре, возвышавшейся на заднем сиденье: Джереми узнал хорошо всем знакомый ястребиный профиль сэра Джона Саймона.

21

Предложение отправиться спать до приезда хозяина шокировало Уонтиджа, и он был на месте, при исполнении своих обязанностей, когда приехал Гилберт с гостями. Но Мэри уже спала и внезапно пробудилась лишь двумя-тремя часами позже. Что-то тревожило ее — что-то сказанное кем-то в этот вечер по поводу религии, «которая уже остается за пределами веры или безверия». Все-таки, вероятно, это не совсем так? «За пределами спора», видимо, следовало бы сказать. В наше время мы уже научились разграничивать понятия, поддающиеся проверке, и те, что по самой природе своей недоказуемы и потому не могут являться предметом спора, так что теперь нам даже следовало бы иметь два слова для понятия «вера» и два для понятия «истина», поскольку мы не всегда подразумеваем одно и то же под каждым из этих слов.

В конце концов, даже Фома Аквинский говорил о вере как о волевом акте, что целиком отличает ее от поддающейся проверке истины… а только эта последняя и может, разумеется, считаться подлинной, поспешила заверить себя Мэри.

Через приотворенную дверь гардеробной до Мэри донесся храп Гилберта: значит, он благополучно прибыл домой. Надо надеяться, что на этот раз им удастся это их Воссоединение Рядов либеральной партии… Впрочем, рано или поздно оно должно, конечно, произойти: чтобы раздробить такую могучую силу, как либерализм, раскола между отдельными личностями еще недостаточно. В сущности, сказал Гилберт, этот казус «Асквит versus[5] Ллойд Джордж» — лишь повторение казуса «Розбери — Харкорт» на рубеже столетия, казуса, ставшего прелюдией к самой крупной победе, одержанной либералами, — победе на выборах в 1906 году.

Мэри и сейчас еще отчетливо помнила тот солнечный январский день, когда ее с маленьким Огастином повезли в деревню на выборы: у всех были цветные розетки в петлицах, и даже самые благовоспитанные дети из высшего сословия показывали язык детям, у которых розетки были другого цвета.

Если события и дальше будут развиваться такими темпами (старалась заглянуть в будущее Мэри), либералы должны снова прийти к власти примерно году в тридцатом, а к тому времени Гилберт, быть может…

Мысленно связав воедино эти две несочетаемые неопределенности, Мэри вздохнула и снова погрузилась в сон.

Теперь во сне ей привиделся — впервые за много лет — ее немецкий кузен Отто фон Кессен.

Это было десять лет назад: в 1913 году Мэри приехала погостить в замок Лориенбург. Вальтер, старший из братьев фон Кессен, владелец Лориенбурга, был тогда уже женат и имел двух прелестных детей: десятилетнего Франца с копной похожих на кудель волос и большеглазую маленькую Мици. Про другого же брата, Отто, говорили, что он «обручился со своим полком». В военной форме Отто был красив, как герой Уиды… В белых фланелевых брюках он прыгал по теннисной площадке, словно могучий, прекрасный белый тигр… В то предвоенное лето в Лориенбурге Мэри исполнилось шестнадцать лет, а ослепительному Отто было тридцать. Мэри отчаянно, безнадежно влюбилась в своего кузена, и на ее несчастном подбородке вскочил фурункул.

Огастин долго не мог уснуть в эту ночь, ибо стоило ему остаться одному, как мысли его невольно и со странным упорством снова обратились от живого ребенка к мертвому. Его все еще терзала жалость к этому несчастному существу, и он с тяжелым сердцем думал о предстоящем дознании.

Снова перед ним из темноты выступила глубокая черная заводь, игрушечная лодочка, относимая ветром от берега, и что-то белое в воде… Когда они увидели, что девочка уже мертва, ему ничего не оставалось, как отнести ее домой. Ведь на болотах так: если собака не подберет подстреленной в сумерках утки, к утру от нее останется лишь кучка перьев. И когда Огастину удалось наконец забыться сном, ему всю ночь снились эти чудовищные прожорливые крысы, которыми кишат болота.

Миссис Уинтер тоже долго не ложилась спать, но уже по собственному почину. В нарядном пеньюаре, подаренном ей миссис Уэйдеми на рождество и надетом поверх белой льняной сорочки с рюшем вокруг ворота, она сидела на постели и писала письмо при свете свечи, так как в комнатах слуг электричества не полагалось.

«Формы» миссис Уинтер имели сейчас свой натуральный и довольно пышный вид, а аккуратно свернутый корсет лежал на стуле. Но ее седеющие волосы выглядели непривычно жидкими, утратив свою дневную массивность вместе с каштановыми накладками, покоившимися теперь на туалетном столике. Щеки ее тоже слегка ввалились, так как жемчужно-белые зубы лежали на том же туалетном столике в стакане с водой, стоявшем между двумя фотографиями в бархатных рамках: на одной был снят ее покойный отец, на другой — Нелли с малюткой Рейчел на руках.

«Дорогая Нелли, — писала миссис Уинтер. — Я поговорила с Хозяйкой насчет тебя с Гвилимом и нашей дорогой Рейчел, и Хозяйка была сама доброта. Она сразу сказала…» Миссис Уинтер писала не торопясь, взвешивая каждое слово. Потому что теперь, когда решение было уже принято, ей больше всего на свете хотелось, чтобы Нелли дала согласие.

Маленькая Рейчел здесь, в доме, — это же будет такая радость! На минуту миссис Уинтер перестала писать, стараясь представить себе маленькую Рейчел, спящую сейчас где-то в своей постельке, но это оказалось трудным, так как миссис Уинтер никогда не бывала в тех краях, где жила теперь мать Гвилима.

Огастин проснулся в шесть утра, разбуженный галками, заспорившими о чем-то в широком каминном дымоходе. Он лежал, прислушиваясь к их болтовне. Он любил птиц, и ему хотелось угадать, о чем это они расшумелись. Общеизвестно, что галки — весьма общительные птицы, а сейчас у них происходило нечто вроде заседания суда, и было похоже, что кто-то подвергнется общественному заклеванию…

«Подвергнется общественному заклеванию… — подумал Огастин. — И это все, к чему, по-видимому, сводится на деле всякое социальное объединение. Давно бы, кажется, пора нам, людям, перестать вести себя, как птицы

Но тут скрипнула дверь. Это была Полли. Она проворно взобралась к нему на кровать в предвкушении какой-нибудь интересной истории.

Когда в то прохладное летнее утро прибыл почтальон, миссис Уинтер уже заклеила конверт и налепила марку, но у почтальона оказалась для нее телеграмма из Глостера: родился мальчик, мать и сын здоровы.

Роды начались у Нелли накануне вечером, и доктор сам отвез ее в больницу на своем автомобиле. Роды протекали нормально. Однако доктор несколько опасался за жизнь ребенка после родов, видя противоестественное отношение к нему матери, но, когда младенца принесли Нелли, она без малейшего принуждения дала ему грудь. Нелли была еще в полубессознательном состоянии, и ей почудилось, что это принесли Рейчел, вновь каким-то образом ставшую младенцем.

вернуться

5

против (нем.)

17
{"b":"12377","o":1}