– Мадам, – с сомнением произнесла Мэри, и Анна рассмеялась.

– Ты так осторожна, моя дорогая! Ну что же, пусть нет. Но ведь вы же поедете со мной? Или ссылка – это слишком много для подруги?

– О, мадам, как вы можете так думать? Я никогда не расстанусь с вами, – заверила ее Мэри, почти рыдая, – до конца моей жизни, я никогда не оставлю вас.

Анна посмотрела на четырех любящих ее женщин и улыбнулась:

– Король позволит мне уехать. Он не хочет моей крови. Никогда раньше не казнили королеву Англии – это слишком ужасно. Люди на улицах уже возмущаются тем, что меня осудили несправедливо. Нет, он разрешит мне уехать.

Но утром семнадцатого мая Кингстон принес весть о том, что жертва Анны оказалась напрасна – ее брак с королем был аннулирован, она более не считалась королевой и никогда ею не была. И все же ей придется умереть за преступление, которое она не совершала. И что еще хуже, та же участь постигнет и четверых мужчин. Услышав это, Анна лишилась последней надежды. Кингстон ушел, а она рухнула на пол и плакала, пока глаза ее не иссохли.

Наступил еще один прекрасный майский день, И утонул в сумерках. Последние солнечные лучи гасли за окошком, и в черной бархатной глубине неба начали проступать звезды. Анна сидела перед окном, смотря на единственный доступный ее взгляду краешек неба, пока солнце не скрылось; и только тогда разрешила женщинам зажечь лампы. Это был ее последний закат – завтра наступало девятнадцатое мая, и утром она должна умереть.

Кроме четырех женщин, с Анной в комнате находился тюремный священник Мэтью Паркер, который должен был остаться с ней вплоть до эшафота. Ему не будет позволено подняться на эшафот, так как она не признала своей вины, но Кингстон, по своей доброте, добился его присутствия в камере, а также принес в маленькую переднюю просфоры, так что у Паркера будет занятие до утра. Он, как и Анна, не уснет всю ночь.

Анне же больше нечего было делать – она выбрала платье, которое наденет утром, написала свою речь, раздала последнее имущество, исповедалась, приняла причастие и молилась до тех пор, пока ее сознание было способно вникать в слова молитвы. Теперь ей оставалось только ждать.

– Он не мог отпустить меня, – проговорила она, – я не понимала, почему он так хочет моей смерти, раз он любит меня, но ведь именно Потому, что он любит меня, он не сможет перенести того, что я окажусь на свободе и, возможно, в объятиях другого мужчины. Моя смерть совершится невдалеке от него. Нет, нет, не плачьте, подруги, я заслужила эту казнь. Я виновна – не в том, в чем меня обвиняют, но все-таки виновна в измене: мне не удалось родить королю сына, вот в чем мое преступление. У него есть свой долг, а у меня – свой. Он знает, что я пойму его – он ведь видел, как меня короновали.

– Но, мадам... а остальные, неужели это было необходимо? – с трудом выдавила Мэри. – Его ближайшие друзья – Хэл с ним с детства, и Франк. Они оба были его пажами. А Уилл, а Джордж – это его лучшие друзья... – Она была не в силах продолжать.

Анна с сожалением посмотрела на нее:

– Я знаю, Мэри, знаю. Это тяжело мне, а ему еще тяжелее отпустить их.

– Но почему же?

– Он должен был так поступить, разве это неясно? Если бы я умерла, а они – нет, то им пришлось бы защищать меня от обвинений. Эту группу надо было уничтожить – вот почему он решил обвинить именно их. Он, конечно, не верит во все это. При дворе, где невозможно сохранить тайну?! Нет, он бы знал наверняка. Не думаю, что он хоть на секунду поверил в обвинение. Но оно позволяло ему избавиться от всех нас. – Она некоторое время молчала, раздумывая. Ее фрейлины тоже молчали – в тишине было удобнее сохранять выдержку. Наконец Анна улыбнулась:

– Нанетта, ты со мной с самого начала – ты помнишь ту ночь в Ивере, прежде чем мы попали ко двору? Как мы были тогда легкомысленны! И все же, ты знаешь, когда я размышляю над этим все больше, я понимаю, что не было возможности ускользнуть – у меня не было никакого выбора. У меня вообще никогда не было выбора. Я не могла поступить иначе, ведь правда?

Нанетта покачала головой и произнесла:

– Нет, ваша светлость. Вы не могли ничего изменить.

– Нет, – откликнулась та, казалось, довольная ее ответом. Она беспокойно поднялась, снова подошла к окну. – Завтра опять будет прекрасный день. И опять сухое лето. Я пригрозила Кингстону, – Анна повернулась и злорадно улыбнулась, – пока меня не освободят из Тауэра, дождя не будет. Это его взволновало – мне кажется, он верит во все эти россказни, будто я ведьма. Ну что же, завтра я стану свободной, а что будете делать вы, подруги? Мэри, ты? Когда я умру, Тома выпустят. Вы вернетесь в Кент с Мэдж? Ох, Ивер – если бы мне довелось снова его увидеть, как я хотела бы, – вдруг сорвалась она, – никогда не покидать его! О, моя бедная мать...

Она отвернулась И спрятала лицо в ладонях. Нанетта тихо встала и подошла к ней, и Анна оперлась на руку Нанетты. Ее искривленный палец лег как раз на ладонь Нанетты, и она внезапно вспомнила, сколько раз ей приходилось утешать подругу, уверяя, что это не будет причиной нелюбви к ней.

– С тех пор столь многие любили тебя, – тихо проговорила Нанетта, и Анна кивнула, все еще не поворачивая головы. – Твоя жизнь была такой богатой.

– Да, – прошептала она, – я познала любовь. Я родила ребенка. Моя Елизавета... – Нанетта решила, что Анна плачет, но когда та в следующий миг повернулась, ее впалые щеки были сухи, а глаза блестели не от слез. – Нан, я виновата перед тобой – я не отпустила тебя домой, не дала тебе выйти замуж. Ты могла бы и сама сейчас иметь детей. Нан, простишь ли ты меня?

Нанетта промолчала.

– Теперь ты отправишься домой, правда, и выйдешь за него? Он любит тебя – я поняла это, когда увидела его. Ты вернешься в Морлэнд? Я так плохо знаю север – там красиво?

– Вероятно, мадам. Север дик и не так роскошен, как юг, но в нем есть своя красота.

– Расскажи мне о ней.

– Мне трудно выразить ее словами, разве что сказать, что там больше неба, и оно всегда в движении, его пересекают гонимые ветром облака. И земля тоже движется быстрее, ветер колышет траву, тени облаков мчатся по холмам. И колорит другой – пурпурный и коричневый в горах, зеленый, испещренный белым, и повсюду пасутся овцы.

– Тогда сейчас как раз время для отела – появляются ягнята, так ведь?

– Да, мадам. В мае их так много, что кажется, холмы покрыл снег.

– Ты вернешься, верно? Я буду рада. Я представляю тебя, когда... – она вдруг прервалась и вернулась на свое место, но ее глаза все время были обращены к окну, притягиваемые ночью, свободой, прохладным летним воздухом, пахнущим травой, деревьями и рекой. – У меня осталось так мало времени. Мне кажется, что всю жизнь я была слепой и глухой, не замечая, как прекрасен мир.

Ночь уходила, а они тихо сидели, оставив свое рукоделие, ожидая рассвета, когда им предстояло прослушать мессу. Когда небо стало жемчужным и в воздухе повеяло утром, королева устало подняла голову и сказала:

– Помните Кале? Точно так же светало, когда он пришел.

Нанетта ответила:

– Он был весь в росе. Его камзол был усеян росинками, как жемчугом.

– Как он любил меня, – прошептала Анна, улыбаясь. – Все было таким седым и тихим, и вдруг он появился, как восходящее солнце, золотая искорка в сером мареве, а потом родилась Елизавета. Я так рада, что она есть, это наша любовь. Генрих всегда был так добр ко мне, так добр...

Анна остановилась. Стук снаружи возобновился. Она уже не стала подходить к окну, так как оно выходило на луг, где был установлен эшафот.

В восемь утра пришел Кингстон сообщить королеве, что осталось еще столько всего сделать, что устроить казнь в девять, как намечалось, невозможно.

– Она откладывается до полудня, мадам. Нужно еще многое успеть, и мне тоже. Мне очень жаль, но так получилось.

– Мне тоже жаль, – ответила королева. – Я надеялась к полудню быть мертвой и пережить свою муку.