В гостиной маркиза отпустила всех, кроме Нанетты и Мэри Уайат, и, как только они остались одни, она сбросила плащ и, подбежав к окну, отдернула портьеру.

– Отсюда видно лагерь, – воскликнула она, – вот те маленькие огоньки, как у светлячков. И пахнет морем так, будто сейчас весна.

Нанетта подошла к ней. Анна повернулась, и Нанетта поразилась ее глазам – они расширились и сверкали, в них бурлило какое-то неестественное возбуждение. Лицо Анны бледнело, а на скулах горели два ярко-красных пятна, и вся она дрожала, как существо, утратившее контроль из-за слишком сильного наслаждения или боли.

– Госпожа, – с тревогой обратилась Нанетта, оглянувшись на Мэри – Мэри подошла ближе. Нанетта кожей ощущала исходящий от Анны жар, словно от жаровни. – У тебя жар, госпожа, ты простудилась. Надо лечь в постель.

– Нет, нет, это не жар, просто я... – Она вдруг замолчала и резко повернулась к окну, вдыхая ночной воздух. Мэри Уайат забеспокоилась:

– Вы разгорячены, госпожа, и ночной воздух не слишком хорош для вас...

– Успокойся, Мэри. Вдохни его, и ты поймешь, что он никому не может повредить. Сегодня я чувствую себя возбужденной, словно выпила слишком много вина. Но я пила не вино, а нектар – я вдохнула что-то из воздуха, окружающего короля. Тебе никогда не приходило в голову, что короли окутаны собственной атмосферой, отделяющей их от окружающего разреженного воздуха? Нет, дорогие подруги, сегодня я не могу ходить по земле – сегодня я летаю.

Анна повернулась на месте и прошлась, танцуя, по комнате, причем циновки под ее ногами лишь едва шуршали. На другом конце комнаты она снова повернулась, широко раскинула руки и громко расхохоталась, глубоко вдыхая воздух, как если бы задыхалась.

– Госпожа, не принести ли немного вина? – спросила Нанетта.

– Хорошо бы сейчас легкий ужин, – порекомендовала Мэри, – поешьте немного, а мы пока разденем вас. В комнате есть жаровня, тут тепло. Прикажите принести ужин!

Она загадочно смотрела на них, улыбаясь, как улыбается какой-то своей тайне собака.

– Да вы просто не понимаете, и куда вам! – ответила она. – Делайте что хотите, подруги мои, Мэри, ты можешь пойти и принести мне ужин. Но не зовите слуг... я не хочу их видеть. Принесите вина и немного холодной дичи, мы поедим вместе. А ты, Нан, пойдешь со мной в спальню и разденешь меня. Ибо сегодня, мне кажется, Юпитер примет облик человека и посетит меня. – Нанетта и Мэри быстро переглянулись, прежде чем Мэри выбежала из комнаты за едой. – Ага, теперь ты поняла, не так ли, – произнесла Анна, едва дыша. Она прошла В спальню, где слуги уже установили жаровню, таз с горячей водой и зажгли свечи.

Анна стояла, как прекрасная статуэтка, пока Нанетта раздевала ее, вспоминая, расшнуровывая золотые рукава, как они раздевали друг друга все эти годы в своей девичьей спальне. Лицо Анны было обращено к окну, словно она могла видеть сквозь занавеси лагерь на берегу. Нанетта удивленно смотрела на подругу – ей минуло тридцать лет, при этом она была стройна и прекрасна, в облаке роскошных волос, как юная девушка. Ее красивые черные глаза горели, как лампы, а изящный рот будто сдерживал таящийся внутри смех. Шея, словно стройный стебель, поддерживала голову, как цветок, а тело казалось девственным, нетронутым, словно тело ребенка – маленькие круглые груди, плоский живот, длинные стройные бедра. Анна снова повернулась к окну и слегка вздрогнула, как если бы от ведомого только ей предчувствия появления бога, принявшего человеческий облик.

Нанетта выкупала ее и тщательно вытерла, надушила тончайшими духами и накинула на нее белый пеньюар из такого тонкого и нежного шелка, что его можно было протянуть сквозь кольцо на ее мизинце. Появилась Мэри с ужином, и, по приказу Анны, они сняли чепцы и сели ужинать вместе с ней, смеясь и беспечно болтая, подобно беззаботным девчонкам. Постепенно странное состояние Анны стало проходить, она была столь же очаровательной и веселой, как в те дни, когда еще король не остановил на ней свой взгляд.

Они не замечали, как текло время, как вдруг Анна остановилась на полуслове, посмотрела на окно и сказала:

– Т-с! Слушайте!

– Я ничего не слышу, – прошептала Мэри, – что это?

– Он идет, – отозвалась Анна.

Она встала и, словно притягиваемая невидимой нитью, двинулась к окну, откинула занавес – снаружи было серо, занимался рассвет.

– Смотрите, – позвала она.

Нанетта и Мэри встали рядом с ней и выглянули в окно. Серое небо сливалось с серым, почти недвижимым в своем спокойствии морем, а под окном начинали блестеть в первых лучах солнца влажные крыши Кале. Не было слышно ни звука, незаметно никакого движения, огни лагеря уже погасли, и только около гавани поднималось два-три столба дыма в мертвом воздухе.

– Как прекрасно! – прошептала Анна. – Я никогда не забуду Кале! Никогда не забуду этот... – Она обвела рукой пейзаж, давая понять, что она имела в виду, но ее рука замерла в воздухе – кто-то постучал в дверь. Анна повернула голову, ее глаза расширились. Ее лихорадочное состояние прошло, однако она была возбуждена. Нанетта видела, как раздуваются ее ноздри, и подумала, что это, наверно, от страха.

– Впустите его, – распорядилась она, не глядя на них.

Нанетта, прежде чем исполнить ее приказ, схватила ее руку и поцеловала – ей хотелось благословить свою госпожу, но у нее не было слов. Они закрыли дверь в спальню и открыли дверь гостиной – в комнату, стукнувшись о низкую притолоку, вошел король, принеся с собой свежее дыхание утра. Мех на его мантии побелел от утренней росы. Он взглянул на закрытую дверь спальни, хотел что-то сказать, и тут же передумал. Странно, но он выглядел несколько испуганным – очень молодым и красивым, но почему-то нервным и пугливым, словно юноша, боящийся, что его отвергнет его первая любовница. Сердце Нанетты сжалось от нежности к нему, забыв на секунду, что это ее король и господин. Она протянула руку и чуть было не совершила кощунственный акт прикосновения к нему, но он вовремя посмотрел на нее и предотвратил это. Его губы скривились, как если бы он хотел улыбнуться, но забыл, как это делается.

– Леди, вы можете идти, – объявил он, – сегодня ночью вы уже не понадобитесь.

Они сделали книксен и уже собирались выйти, как вдруг открылась дверь спальни – в проеме, в белом пеньюаре, с распущенными черными кудрями, бледным лицом и горящими черными глазами, стояла их госпожа.

– Генрих, – позвала она.

Король побледнел и некоторое время мог только молча взирать на нее, охваченный смятением. Это был конец длинного и утомительного пути.

– Генрих, – повторила она, на этот раз в ее голосе звучала просьба. Она начала дрожать, и, опасаясь, что эта нервная дрожь заставит ее потерять контроль над собой, он в два шага пересек комнату и заключил ее худенькое тело в свои объятия, прижавшись щекой к ее макушке. Король закрыл глаза, и из-под ресниц показались слезинки, заблестевшие на его щеках в огне свечей.

– О моя госпожа, – прошептал он.

Нанетта и Мэри тихонько выскользнули из комнаты, прикрыв за собой дверь.

В ноябре месячные у Анны должны были наступить сразу после возвращения домой, в Англию. Она и ее приближенные фрейлины с тревогой ожидали этого момента. Они запаздывали, но тому причиной могло быть путешествие. Прошел ноябрь, декабрь – и ничего. Анна начала нервничать, а король торжествовал. Он не сомневался в причине этого, а Анна предпочитала молиться, чувствуя себя не уверенной до того момента, когда причина прояснится окончательно. Тем не менее, король приказал отремонтировать покои королевы в Тауэре, так как, по его мнению, она должна была занять их в середине лета.

Наступил январь, но третьи месячные не пришли, и стало ясно, что Анна беременна. С утра ее тошнило, а иногда и ночью, и ее маленькие груди стали набухать и становиться мягче. Поэтому утром двадцать пятого января король тайно обвенчался с маркизой в западной башне Уайтхолла. Свидетелями короля были Хэл и Джордж, а маркизы – леди Беркли и Мэри Уайат, венчание совершил епископ Личфилдский. Когда епископа призвали в часовню, ему сказали только, что он должен отслужить мессу. Когда же он узнал, что должен обвенчать короля с маркизой, он пришел в ужас и был не в состоянии вымолвить ни слова. Тогда король, чтобы ускорить процесс, намекнул епископу, не говоря этого прямо, что папа якобы разрешил ему развод, и этого было достаточно – обряд был совершен, и Генрих и Анна стали мужем и женой.