Нанетте это никогда не приходило в голову, но в самом деле – его сходство со своей матерью делало его похожим и на Нанетту. Еще Пол отмечал сходство Нанетты и Елизаветы, а Нанетта всегда с горечью вспоминала, как был похож на Пола Адриан. Так что если ребенок напоминал родителей, то мог быть столь же похож на возможного ребенка Пола и Нанетты. Да, если бы у нее был сын, он был бы похож на Джэна. Однажды запав ей в голову, эта идея укоренилась, и именно поэтому она стала посещать домик кузнеца чаще, чем предполагала раньше. Сопровождавший ее Мэтью, единственный слуга, которому она могла доверять, тоже, наверно, начал думать о чем-то таком, но был слишком хорошо вышколен, чтобы выражать свои соображения вслух. Нанетта, легко завоевав привязанность ребенка, один или два раза брала его с собой покататься на лошади, и оказалось, к ее радости, что он прирожденный всадник, управляющий лошадью как настоящий дворянин, а его руки так же чувствуют лошадь, как и руки его деда. Между ними зарождалась дружба, которую, она знала, ей будет непросто прервать. Это, впрочем, еще один повод для возвращения домой.

Однажды, когда они въехали на вершину холма и остановились, глядя на лежащую внизу долину, и Нанетта как раз показывала ему Морлэнд и рассказывала о том, из каких частей он состоит и в чем их достоинства, мальчик спросил ее:

– Мадам, а что-нибудь здесь принадлежит вам? Нанетта улыбнулась и покачала головой:

– Нет, у меня нет собственной земли. Одно из этих имений должно было стать моим, но не стало.

– А по какой же причине?

– Мне кажется, ты еще слишком мал, чтобы понять это, – ответила Нанетта.

Он молча согласился с таким ответом, а потом спросил:

– А какое из них? Отсюда его видно? Нанетта взглянула вниз:

– Вон там. Ты ведь видишь этот дом? А теперь посмотри, за ним есть озеро, окруженное ивами.

– Я вижу.

– Вот, за этими ивами виднеется труба дымохода – это и есть Уотермил-Хаус. Принадлежащие к имению земли идут на юго-восток, отсюда их не видно.

– А кто там живет теперь? Там красиво? – продолжал спрашивать Джэн, жадно смотря в ту сторону.

– Дом там небольшой, но уютный, теплый, и вид отличный. С террасы видно озеро, где плавают лебеди.

Джэн улыбнулся:

– Это, должно быть, красивое место. Мне бы хотелось посмотреть на него.

– Может быть, ты его увидишь, – ответила Нанетта и подумала, что когда-нибудь придется вводить его в общество. Тут мог помочь Пол – но как, не раня чувства Елизаветы? Видимо, ее лицо омрачилось, потому что Джэн спросил:

– Вы такая печальная, потому что этот дом теперь не ваш?

– Нет, не поэтому. Хотя, отчасти и поэтому, но я подумала сейчас о другом.

– Тогда почему вы такая печальная, мадам? Наверно, из-за меня?

Она пристально посмотрела на него: это просто догадка или же это дитя обладает даром читать в мыслях?

– Да, это связано с тобой, – ответила она. Ее лицо превратилось в маску, и он, словно боясь спугнуть ее и потерять что-то ценное, спросил почти шепотом:

– Вы – моя мама?

На нее вдруг нахлынула нежность:

– Нет, дитя мое, я не твоя мать.

– Но ты знаешь ее.

– Да, я знаю.

– И ты не скажешь мне?

– Не сейчас. Возможно, никогда. Я не могу сказать, когда. Но если это будет возможным, если это будет необходимым, если ты станешь взрослым и это не причинит тебе вреда, я скажу тебе. Но не сейчас. Не спрашивай меня больше об этом.

Джэн отвернул голову в сторону, но она успела заметить, как в его глазах блеснули слезы. Он смотрел на поля, на окруженный ивами дом, и Нанетта молчала, давая ему возможность прийти в себя. Когда же он успокоился, она сказала:

– Идем, Медвежонок, нам пора возвращаться. Мальчик послушно повернул лошадь и поехал за ней. Но вдруг он спросил:

– А почему ты называешь меня Медвежонком? Нанетта улыбнулась:

– Когда-нибудь я скажу тебе и это.

– Но не сейчас, – закончил он за нее и вздохнул, – хотел бы я вырасти побыстрее. Столько есть вещей, о которых я не знаю!

– Время течет очень быстро, – успокоила его Нанетта, – не надо его торопить, когда-нибудь ты можешь пожалеть об этих годах.

Но эта мысль не убедила Джэна.

...Нанетта вернулась в Сюдли в начале августа и обнаружила, что настроение вдовствующей королевы значительно улучшилось, а ее муж с нежностью ухаживает за ней, то и дело заводя разговор о сыне, которого она носит, и о том, сколько богатств и удачи ожидают его в этой жизни. Адмиралу недавно гадали и предсказали «великого сына», что порадовало и его, и жену.

Комната родильницы была отделана с такой роскошью, что можно было подумать, что здесь должен появиться на свет ребенок короля, а не адмирала. Стены были увешаны дорогими гобеленами, пологи кровати сделаны из алого шелка и тафты, сосуды и тазы – золотые, стулья покрыты парчой, младенцу приготовлено великолепное приданое. Благодаря высокому положению будущей матери, с ней рядом постоянно находился врач, Роберт Юик, акушерки, а также ее исповедник, Джон Паркхерст, всегда готовый дать ей духовное ободрение.

Наконец, тридцатого августа, на неделю позже, чем ожидалось, у Екатерины начались схватки. Нанетта находилась подле нее и вспоминала, как в последний раз она помогала при родах королеве. Хотя схватки у Екатерины были не столь тяжелыми и длительными, как у Анны, в остальном все было так же – поздно вечером родилась девочка.

Узнав о поле своего ребенка, Екатерина не слишком огорчилась – роды ее изнурили, тяжелое испытание для женщины в ее возрасте, – и равнодушно отвернулась от поднесенной ей малютки. Однако девочка была изумительная, и сам адмирал, когда ему дали подержать ребенка, воскликнул, что такую замечательную дочь он не променял бы и на сотню сыновей. Он немедленно отправил хвастливое послание своему брату в Сайон-Хаус и призвал священника окрестить девочку, хотя, судя по крепкому виду ребенка, тут не было нужды в спешке. Девочку назвали Мэри.

Екатерина оправилась уже на следующий день, она могла сидеть в постели и принимать пищу, беседовать с мужем, который весь день провел рядом с ней, держа ее за руку и расписывая прекрасное будущее маленькой Мэри Сеймур.

Основной темой его речей было: «Кто только достоин будет просить руки нашей девочки, как не принц?» Даже принимая в расчет рождение еще нескольких братьев, девочка должна была стать богатой невестой. Красота, происхождение и богатство должны были сделать ее подходящей партией для принца. Адмирал не называл короля Эдуарда, но очевидно, что именно его имел в виду, так как обронил фразу: «Одиннадцать лет он может и подождать. Одиннадцать лет разницы, не так уж много».

Весь следующий день адмирал не отходил от жены, а в промежутках между разговорами носил девочку по комнате, чем напомнил Нанетте покойного короля. Он был так же высок и сложен, как король, точно так же носивший взад-вперед маленькую Елизавету. Нанетта вздрогнула при этом воспоминании и помолилась, чтобы у этой девочки была более счастливая судьба. Она даже смягчилась в своей неприязни к адмиралу, – такая нежность к своей дочери и жене не может говорить о человеке плохо.

Второго сентября пришел ответ от его брата, в постскриптуме были поздравления ему и королеве с рождением дочери и слегка ехидное пожелание «великих сыновей» в будущем. Томас с восторгом зачитал жене это письмо. Екатерина улыбнулась, но как-то рассеянно, поскольку ее знобило и она чувствовала себя нехорошо. Леди Тиритт, старшая фрейлина спальни, увела Сеймура, чтобы королева отдохнула. На следующий день ее температура повысилась, и стало ясно, что у королевы лихорадка. Нанетта отправилась к Джону Паркхерсту и вместе с ним усердно молилась о том, чтобы это была обычная простуда, а не родильная горячка, унесшая жизни стольких матерей.

Четвертого сентября королеве стало хуже, начался бред, и к вечеру Юик, покачав головой, предсказал ухудшение:

– Не думаю, что она выживет, – сказал он леди Тиритт. – Полагаю, нужно готовить ее к худшему.