– Когда-нибудь, – шептала Мэри-Эстер, целуя Кэти на ночь, – в один прекрасный день, мы еще их всех удивим, цыпленочек. Мы распахнем дверь, широко-широко, и ты предстанешь перед ними, красивая и ученая, словно бабочка, появившаяся из своего кокона.
Но даже сама Мэри-Эстер плохо верила в это, хотя пофантазировать было, конечно, приятно. Давая Кэти уроки, она научила девочку написать по-латыни наверху ее азбуки, там, где обычно помещают посвящение на будущую учебу, – «Катерина-бабочка, дочь Христова». Но однажды зашел отец Мишель, прочитал это посвящение и, от души расхохотавшись, взял у Кэти перо и изменил надпись на «Катерина-гусеница, дочь скорби». Мэри-Эстер рассердилась, но в глубине души признала справедливость его уточнения, ибо Кэти, желтенькая, морщинистая и безволосая, в самом деле очень напоминала гусеницу. И, к сожалению, это прозвище так к ней и прилипло.
Смерть Кэтрин и отъезд ее слуг смягчил и отношения с Шоузом, и маленький Кит теперь брал уроки в Морлэнде вместе с Эдуардом. Эдуард в свои тринадцать лет был рослым красивым мальчиком, внешне очень походил на своего отца и в равной степени являлся всеобщим любимцем у слуг и у членов семьи. В учебе, однако, он особых способностей не проявлял, да к тому же был еще и ленив, так что маленький Кит, которому исполнилось всего восемь лет, без всяких затруднений держался с ним наравне. Кит отличался удивительной сообразительностью во всем, но был очень впечатлительным, а поскольку он рос исключительно в атмосфере любви, свирепый нрав и громкий голос отца Мишеля пришлись ему не по душе. Зато Эдуард, благодаря своему дерзкому и бесстрашному характеру, ничего не боялся, поэтому частенько защищал Кита, отвлекая внимание учителя. Кит же, в свою очередь, помогал Эдуарду, объясняя ему те задания, которых тот не понимал, – отец Мишель был слишком нетерпелив, чтобы снова повторить их. Вот так между двумя мальчиками и возникла крепкая дружба.
К семнадцати годам Ральф еще больше стал беспокоить Мэри-Эстер. Он был потрясающе красив, высок и широкоплеч, подстать своему деду. Внешне он на самом деле был очень похож на Эдмунда: те же самые бледно-золотистые волосы, классические черты лица, прекрасная кожа и большие серые глаза с золотыми крапинками. У Ральфа был долгий бесстрастный взгляд огромного золотистого кота. Он обладал также гибкостью и чувственностью кота, как и истинно «кошачьей» любовью к уюту и покою, перемежаемой внезапными вспышками энергии. Великолепный наездник, превосходный атлет и тонкий музыкант, он при всем этом был несчастлив, беспокоен и застенчив. Удивляться этому не приходилось, учитывая его прошлое. Раннее детство он провел, считая Мэри-Эстер своей матерью, и воспитывался в благочестивой англиканской семье. Потом вернулся его отец и вместе с мачехой пытался сделать из него пуританина. Ральф наблюдал раскол в семье, когда Эдмунд взял сторону Ричарда, выступив против его прежней «матери». Ну а потом наступил длительный период неразберихи, во время которого Эдмунд вознамерился, попросту говоря, усидеть на двух стульях, а Ричард вновь перестал обращать на сына внимание.
Мэри-Эстер глубоко переживала за него, в особенности теперь, когда он вступил в пору активной юношеской жизни. Однако из-за сложившейся ситуации – как в семье, так и вообще в стране – его не отправляли ни в школу, ни в университет, равно как и не давали никакого занятия ни в имении, ни в делах его деда. Мэри-Эстер считала удачей то, что природное здравомыслие Ральфа позволяет ему держаться в стороне от беды, поскольку всем прочим этого явно недоставало. Она старалась в меру своих скромных возможностей занять мальчика каким-нибудь делом, и именно с этими мыслями Мэри-Эстер и попросила его однажды – было это в конце июля 1648 года – сопровождать ее в Шоуз.
– Ты мог бы прихватить и Кэти, посадить ее перед собой, – сказала она. – Психея, пожалуй, растрясет бедную девочку, у нее и мяса-то под костями почти нет.
– Хорошо, мам, если ты хочешь, – добродушно отозвался Ральф. Он уже довольно долго называл ее «мам», как нечто промежуточное между «мама» и «мадам». – Только пусть накинет плащ, не то напугает мне лошадь.
– Ох, Ральф, не говори так! Это жестоко, – запротестовала Мэри-Эстер, а Ральф ухмыльнулся.
– Да я только пошутил, мам. Бедная гусеница, разве я стал бы ее обижать? А Гетта тоже едет?
– Я ее спрашивала, но она ответила, что хочет закончить какую-то работу.
– Нет-нет, она непременно должна поехать и хоть немного подышать свежим воздухом. Она слишком много сидит дома. Где она? Я ее приведу. Мне она не откажет.
– Она, я думаю, в саду, в беседке, – ответила Мэри-Эстер и отпустила его.
Да, он и в самом деле мог бы убедить Гетту в тех случаях, когда другим это не удавалось, поскольку они были почти ровесниками, выросли вместе, и были друг к другу ближе, чем другие дети. Так что вскоре Ральф, несомненно, вернется со своей юной тетушкой. Гетте исполнилось девятнадцать лет, и хотя к ней почти вернулось ее обычное настроение и она не тревожила своих родителей и слуг как прежде, девушка сильно отличалась от того пухленького веселого ребенка, который по праву заслужил прозвище «воробушек». Она была все такой же маленькой, смуглой, но похудела и лишилась былой веселости, а ее приятное нежное личико утратило живость. Если прежде Гетта больше всего любила верховую езду, пение и танцы, то теперь много времени проводила за чтением и безмолвными молитвами. Часто можно было наблюдать, как она напряженно смотрит в пустоту, праздно положив руки на колени, а на лице у нее застыло выражение задумчивой печали, которое почти все время ей приходилось изо всех сил скрывать.
Поездка в Шоуз была приятной, и Ральф заслужил благодарность Мэри-Эстер за то, что очень мило болтал с бедной маленькой Кэти, показывая ей птиц, деревья и цветы и объясняя их названия. Он пребывал в отличном настроении, потому что любил прокатиться на просторе верхом, да и в Шоуз ему нравилось ездить. Он находил ощущение покоя и единства семьи, которого – увы! – дома у него не было, и он испытывал огромную симпатию к Руфи, восхищаясь ее дерзким, открытым нравом и простой манерой речи. Подъезжая к старинному дому, они обнаружили семейство, на небольшом поле, прямо сбоку от тропинки. Поле было едва ли крупнее загона для скота, этакий небольшой конский выгул, огороженный переносными барьерчиками. Вдоль его внутреннего периметра трава была вытоптана, поскольку именно здесь Руфь обучала своих лошадей.
Прислонясь к изгороди, стояла Хиро. Сейчас, когда Кит уехал на занятия в Морлэнд, у нее не было поблизости плеча, на которое можно было опереться. При виде гостей она повернулась и с улыбкой предложила:
– Может быть, привяжете своих лошадей и понаблюдаете вместе со мной? Руфь закончит через полчаса.
– Ну, конечно, и мы посмотрим, – охотно согласился Ральф. – Мы даже привезли ей еще одну ученицу. Ну, сползай, маленькая гусеница.
И перекинув Кэти через передок седла, он осторожно опустил ее, пока ноги девочки не коснулись земли. Потом он спрыгнул и сам, передал лошадь слуге и пошел спускать с седел Мэри-Эстер и Гетту.
Кэти подошла к Хиро, и та, обняв ребенка рукой, привлекла ее к себе и сказала:
– А ты, Кэти, стой со мной и смотри. Замечание Ральфа можно было расценить как шутку, поскольку Руфь, стоявшая в центре выгула, обучала Аннунсиату весьма изящным позициям верховой езды. Девочки же так разительно отличались друг от друга, что большего контраста и представить было невозможно. Они были ровесницами – Аннунсиата даже на несколько месяцев моложе, – но тощая как веретено и, мягко говоря, недоразвитая Кэти совершенно бледнела рядом с крупной и сильной для своего возраста Аннунсиатой, которая вдобавок была еще и очень красивой. Ее черные шелковистые волосы, казалось, струились, как весенний поток. Лицо Аннунсиаты было надменным и прекрасным, с чувственным ртом и невероятно большими, темными, искрящимися глазами. Она была смышленой и вспыльчивой, великодушной и гордой, а слуги обожали девочку и баловали сверх всякой меры. Маленький Кит добровольно стал ее рабом, Хиро тоже баловала племянницу и почти боялась, и только мать неизменно противостояла ей. Руфь, конечно, обожала дочь, но не показывала это, как другие. Она относилась к Аннунсиате в точности так же, как и ко всем остальным: говорила с ней, как со взрослым человеком, без лести, хитростей и уловок. Итогом же всего этого было то, что Аннунсиата, хотя частенько и приходила в невероятную ярость из-за поведения своей матери, уважала ее так, как никого другого.
