– Да, – прошептала Джейн. – Я бы хотела очутиться дома. Здесь мы все умрем.

– Дура ты, – сказал Ричард. – До сих пор здесь тебе было лучше. Ты разве не знаешь, что в городе люди мрут десятками? А на твоей улице, по всей вероятности, теперь уже все вымерли, – она принялась горько рыдать, и Ричарду стало немного совестно за свои слова. Он ведь хотел подбодрить ее, а не расстроить. – Ну ладно, перестань плакать. Иди-ка, поцелуй меня, жена. – Последнее слово он произнес довольно нерешительно, уже привлекая ее к себе. Джейн повернулась к нему, и ее большой живот мешал Ричарду к ней пристроиться. Он попытался было обнять Джейн, но она оттолкнула его.

– Не сейчас, не при… ведь твоя сестра больна. Ричард рассерженно откинулся на спину.

– У тебя всегда один ответ: «Не сейчас»! То день какого-нибудь святого, то дни поста, то еще какая-нибудь причина… Интересно, чего ради ты суетилась-то, зачем вообще выходила за меня замуж? Уж лучше бы я остался холостяком: тогда ты никогда не отказывала мне. Берегись, я ведь могу пойти и поискать себе компанию получше.

– Ах, Ричард, – захныкала Джейн. Боясь обидеть его, сожалея, что причинила ему боль, она придвинулась поближе и принялась ласкать его, расхныкавшись теперь вовсю. – Прости меня, Ричард, я не хотела так… я ведь вправду хочу тебя, по-настоящему хочу. И я люблю тебя. Только вот ведь твоя сестра так больна… это, по-моему, неправильно.

– Да перестань ты так бояться меня, Джейн! Ты же знаешь, что и я люблю тебя, ведь знаешь?

– Да, Ричард, – кротко ответила она.

– Тогда почему ты думаешь, что я могу заставить тебя делать что-то неправильное? Ты разве не доверяешь мне?

На это, разумеется, никакого ответа не последовало. Ричард принялся осторожно выполнять свой супружеский долг. Джейн держалась напряженно и снова что-то негромко забормотала:

– Ну что еще опять? – спросил Ричард, останавливаясь.

Джейн не решалась заговорить, но в конце концов, очень смущаясь, сказала.

– Я вот только беспокоюсь, что это, может быть, повредит ребенку. Ведь уже так близко время, когда…

– Ах, теперь и этот ребенок! – равнодушно проговорил Ричард, и Джейн, затаив дыхание, больше уже не возражала.

На следующее утро врач пришел довольно поздно, и к этому времени тельце Алисы, неправдоподобно истощенное ее короткой и неистовой болезнью, безобразно изуродованное полувыжженным бубоном, было завернуто в саван и покоилось в гробу, который рано утром наспех сколотили Бен и Дикон. В доме сильно пахло дымом, которым из предосторожности окурили все помещения: это была смесь из перца, ладана, жженого ячменя и белого уксуса. Врач, похоже, одобрил это, поскольку, потянув разок носом, он впервые опустил свой защитный апельсин и осмотрел тело с безопасного расстояния.

– Она умерла, когда мы приложили едкую примочку к чумному нарыву, – сказала Мэри-Эстер.

Врач кивнул, не сделав никаких замечаний. Мэри-Эстер усталым движением снова накрыла труп и, повернувшись, обнаружила, что путь врачу к выходу прегражден Эдмундом, лицо которого под загаром побелело. Это было единственным признаком его сильного внутреннего волнения.

– По-моему, это ваше «лечение» ее и убило, доктор, – заявил Эдмунд.

Врач посмотрел на него в изумлении.

– Мой рецепт, сэр, – это надежное средство, – сказал он. – Надежное! Меня просят дать его, где бы я ни появился, сэр.

– Но ее-то он не спас, – подчеркнул Эдмунд. – Как же вы можете говорить, что оно надежное?

– Вы, очевидно, ничего не смыслите в медицине, сэр, – доброжелательно продолжил врач, – а не то вы бы так просто не судили. Мой рецепт никогда не подводит с исцелением, если Господь того пожелает.

Эдмунд пристально посмотрел на него.

– Если Господь того пожелает? – глухо повторил он.

– Разумеется, сэр. Если Господь желает иного то тут уж не поможет никакой смертный, никакое лекарство, как бы хорошо оно ни было составлено. Всего вам доброго, сэр. Молю Господа, чтобы больше я здесь не понадобился.

Эдмунд мысленно согласился с этим пожеланием. Когда врач ушел, он снова обернулся к жене. Проведя всю ночь в уходе за Алисой, она теперь выглядела изможденной, убитой горем. Мэри-Эстер стояла, опустив плечи, у гроба, не сводя глаз с непокрытого личика дочери. Эдмунду мучительно хотелось протянуть ей руку, но он не знал, как это сделать сейчас.

Наконец, Мэри-Эстер заговорила.

– Она была такой юной, только-только начинала жить. – Эдмунд сделал к ней шаг, и тогда, словно услышав его невысказанную мысль, она добавила. – Я любила ее как собственную дочь, а она звала меня мамой… всегда, всегда…

Да, это было великодушием доброго сердечка Алисы, столь отличавшим ее от Ричарда. Даже младшие дети не относились к Мэри-Эстер с такой любовью, как Алиса.

– Такая юная… – снова повторила она.

Ее глаза защипало, и Мэри-Эстер устало потерла их. Ей хотелось заплакать, но в горле и груди у нее словно застрял большой камень, перекрывший источник слез. Она явственно чувствовала физическую боль. Мэри-Эстер не видела, как Эдмунд, у нее за спиной, протянул к ней руку, которая повисла в воздухе рядом с ее опущенными плечами. Они стояли друг от друга всего в каком-то шаге, но дотянуться до нее он не мог.

Наконец, он промолвил хриплым, дрожащим голосом:

– Я люблю тебя.

Неуместно было говорить это сейчас, слова соскользнули с губ непроизвольно, но ведь, в конце концов, к этому и сводилось все утешение друг друга. Мэри-Эстер медленно повернулась, словно движение доставляло ей боль, и подняла взгляд на мужа, прочитав на его лице всю скорбь и боль утраты, его безмолвную просьбу: «Покажи мне любовь твою, ибо я не в силах показать тебе свою. Утешь меня, ибо у меня нет сил утешить тебя». И с едва трепещущим вздохом она сделала к нему этот последний шаг. Спустя мгновение он уже прижимал ее к себе, и его руки обнимали ее все крепче, крепче…

– Держи меня, – прошептала она. – И не отпускай никогда.

Эдмунд прижал ее к себе еще сильнее, и она опять содрогнулась. Боль в ее горле усилилась и, наконец, прорвалась исцеляющим потоком слез.

Весной 1632 года домой вернулся Кит. Он провел два года в Винчестере и еще два в Оксфорде. Ричард был настолько взволнован предстоящей встречей с ним, что уже битых три дня разъезжал туда-сюда по дороге на Экшемские болота, поджидая брата. По обыкновению всех людей, недовольных своей жизнью, Ричард возлагал большие надежды на возвращение Кита. Все будет хорошо, постоянно говорил он себе, как только Кит снова окажется дома. Итак, он ждал, конь его был привязан к какому-то тернистому кусту, а сам Ричард неподалеку от своего скакуна терпеливо наблюдал за дорогой, взгромоздившись на большой путевой камень, отмеряющий мили. Ричард надеялся, что Патрику наскучит это ожидание и он, наконец, оставит его. Да и намекал он Патрику уже предостаточно, что тому, мол, нет никакой нужды тут торчать. Однако Патрик был племянником Клемента и слишком хорошо соблюдал свои обязанности.

И вот, наконец, вскоре после полудня третьего дня ожидания, Ричард приметил в отдалении облачко пыли, поднимающееся над небольшой группой всадников, приближавшихся к ним. Вскочив на коня, он пустился вскачь навстречу и среди этих всадников увидел Кита. Ричард приветственно замахал ему шляпой.

– Кит! Ну наконец-то! А я уж думал, ты никогда не приедешь. Бог мой, вы только посмотрите на него! Я вовсе не рассчитывал, что встречу придворного! Я вот только по лошади тебя и признал. Как же ты ухитряешься до сих пор ездить на старушке Болтунье? Я-то думаю, что тебе бы следовало раздобыть себе новую лошадь, подстать всей этой новой одежде.

– А где, по-твоему, я взял бы денег на новую лошадь? – спросил Кит, которого забавляло это болтливое приветствие.

– А как же вся эта новая одежда? Не верится, чтобы она могла появиться на карманные деньги, что посылал тебе отец.

– О, наружность светского человека себя вполне окупает, – беззаботно ответил Кит, разворачивая свою дряхлую Болтунью, чтобы подстроиться к Ричарду. – Игра в карты и в кости может принести неплохой доход человеку, который остается трезвым, когда все вокруг него пьяны.