Сорвался от волнения мощный голос… Зарыдал Минин. За ним зарыдали в толпе.

— Долой ляхов! Идем на спасение родины! Отнимать Москву-матушку идем! — крикнул кто-то в среде народа. К нему присоединились другие. И через несколько минут Лобное место уже дрожало от раздававшихся грозных криков:

— Пойдем к Москве! Противу ляхов поганых! Вызволять святыни московские!.. Веру православную спасать!

Козьма Захарович обвел толпу влажными от слез, горящими глазами. И снова загремел его мощный голос над головами собравшегося народа:

— Захотим вызволить Москву, имения своего не пожалеем, дворы продадим, жен и детей заложим… Ударим челом кому из воевод достойных, чтобы повел наши дружины на выручку столице… Казны не пожалеем… Все, что есть, обратим на помощь ополчению… От каждого двора третью долю для своего дела откладывать будем… Добровольно жертвуйте, братие… Я сам, убогий, первый кладу, что имею у себя…

И, вынув кошель из кармана, Минин дрожащими руками высыпал из него все содержимое в шапку. Толпа заревела снова:

— Будь так! Будь так! Истинную правду молвил староста! Ничего не пожалеем, братие, для святого дела! Ни имения, ни животов!..

Начались жертвования. Посадские люди оцепили Лобное место. Появились сундуки-укладни. Народ рассыпался по домам с тем, чтобы вернуться к Лобному месту с приношениями.

Мужчины несли казну, утварь, доспехи, меха, женщины одежды, украшения: кольца, серьги, запястья. Все складывалось на Лобном месте. Посадских звали в дома, передавали с рук на руки все то, что не успевали вытащить на площадь. Тут же выбрали Минина для заведования сбором.

А в следующие дни, под его же началом, нижегородские люди выбирали того, кому решили поручить начальство над войском.

В то время близ Суздаля, у себя в вотчине, лечился от ран князь Димитрий Михайлович Пожарский. К нему отправили гонцов по настоянию Минина с просьбою от нижегородцев стать во главе ополчения.

— С радостью соглашусь служить великому делу, ежели изберете из достойных людей такого, кому ратной казной заведовать, чтобы на нее содержать войско, — отвечал послам Пожарский.

Гонцы вернулись с княжеским словом в Нижний Новгород, и всем городом был единогласно избран Минин в помощники князю-воеводе и заведующим ополченской казной.

С того же дня начался и самый сбор ополчения. Разосланы были грамоты по ближним поволжским городам, затем, вслед за ними, и в дальние поморские. Решено было собираться ополчению в городе Ярославле. В первых числах апреля сюда первые пришли нижегородцы. Здесь они простояли четыре месяца, не решаясь двинуться к Москве без подкрепления от остальных городов. Здесь же образовалось временное правительство. Князь Димитрий Пожарский с Мининым, с Ярославским митрополитом Кириллом, с духовенством и боярами-воеводами образовали Земский совет. Пока со всех сторон в Ярославль стекались из других городов ратные люди, «Совет всея земли», как назывался этот совет, положил: в Новгород отправить послов и занять мирными предложениями укрепившихся в нем шведов, посулив им выбрать шведского королевича в московские цари, на Украину, в свою очередь, послать грамоту с приказом отстать от вора, появившегося там, и присоединиться к ополчению.

Что же касается казаков, то они сами отставали от Заруцкого и присоединялись к ярославскому ополчению.

Наконец в августе это ополчение двинулось к Москве.

Заруцкий, хозяйничавший вокруг Москвы, узнав об этом, ушел, с оставшимися ему верными людьми, в Коломну, а оттуда в Рязанскую землю.

Остатки войска Трубецкого, державшие в осаде Москву, посланы были навстречу Пожарскому звать его «стояти в таборы», то есть присоединиться к прежнему ополчению.

Но Пожарский, хорошо зная разбойничью распущенность казаков, отказал Трубецкому и укрепился от него отдельно.

Гетман Ходкевич, посланный королем Сигизмундом с запасами в помощь сидевшим в осаде в Кремле полякам, быстрым ходом приближался к Москве. Но он опоздал, князь Пожарский уже стоял на левом берегу Москвы-реки. Казаки на правом.

Ходкевич напал на дружины Пожарского.

Казаки сначала спокойно смотрели на битву.

Поляки начали одолевать.

И тут-то не выдержали русские сердца.

— Бьют наших! Поможем своим, братцы! — крикнули казацкие атаманы и, слившись с ополченскими дружинами, ударили на поляков.

Бой разгорался… Москва стонала от лязга оружия, от пушечной пальбы и воплей погибавших… Кровь русская и польская, смешавшись, лилась рекою.

Но самое жуткое было еще впереди…

Наступило 24 августа, решающий день для осаждающих и осажденных в Кремле поляков.

С самого раннего утра уже загремели пушки. Дым от мортир серым туманом клубился над Москвою. Трескотня самопалов и лязг холодного оружия сливались с воплями раненых и стонами умиравших. Хмурое небо окрасилось заревом тут и там загоравшихся от выстрелов строений. Зловещим казался этот пурпур небес. И такой же пурпур заливал землю.

Всю ночь на стены Кремля втаскивали все новые и новые снаряды.

Изможденные продолжительным голодом и стычками с осаждающими, польские жолнеры, с суровыми сосредоточенными лицами, слушали команду своих панов ротмистров. Иногда открывались стремительно ворота Кремля, и польский отряд с саблями наперевес выступал из засады. Быстро снова закрывались ворота, задвигались тяжелыми засовами, и вновь ждали осажденные сосредоточенно и сурово возвращения своих лазутчиков.

Сам гетман, пан Гонсевский, руководил стрельбою на стенах Кремля. Его красный кунтуш мелькал направо и налево. Но голодные, изнуренные гайдуки и жолнеры трясущимися руками брали неверные прицелы. Бесполезно ухали мортиры, не принося особого вреда тем, кто бился там, внизу, в Китай-городе, за разрушенными стенами Белгорода и на Москворечье. Паны ротмистры то и дело подбодряли устававших, измученных солдат, чуть живых от голода и изнуренья.

Им сулили скорую победу, напоминали о том, что ради них его величество король на выручку им прислал Ходкевича с полками и провиантом.

И, собрав последние усилия, измученные жолнеры посылали свое «Виват!» с высоты стен Кремля…

На высокой звоннице Чудова монастыря, притаившись за высоким колоколом, стояло двое людей. Красивый юноша, лет пятнадцати-шестнадцати, и сморщенный, но еще бодрый старик. Их лица были худы и бледны, одежды мешком сидели на обоих. Страшный голод, свирепствовавший среди осажденных, давал себя знать и им. Отсюда, с этой вышки, оба они могли видеть весь ход сражения, происходившего внизу. Вся Москва отсюда видна как на ладони.

— Глянь, глянь, Сергеич! Наши, никак, дрогнули… Отступают… Господь Всесильный! Сам гетман Ходкевич ударил на острог, коим князь Никита Кофырев, свояк наш, воеводит. Гляди, гляди, Сергеич, никак, дрогнули его люди, обращаются вспять! — заметил взволнованно Миша, которому хорошо была видна знакомая широкоплечая фигура князя.

Он узнал его сразу с начала битвы, хотя с ухода первого земского ополчения не видел князя Никиты. Доходили слухи, что Никита Иванович, после потери убитого брата и пострижения невесты, уехав из Москвы, попал в Ярославль в те дни, когда там набиралось ополчение, и поступил под знамена Минина и Пожарского.

Миша и Сергеич, находившиеся с утра на вышке, давно приметили знакомую фигуру, бесстрашно носившуюся впереди своего отряда. С захватывающим волнением юный Романов следил за битвою. И снова сердце его, как прежде, замирало от жгучего желания прийти на помощь своим, собрать тайно от поляков всю романовскую челядь и отвести ее самолично под начало того же князя Никиты, что ли, либо другого воеводы… Но слезы старицы Марфы, ее ужас перед разлукой с ним, Мишей, охлаждали невольно пыл отважного юноши.

Горящими глазами следил Миша за тем, что происходило за стенами Китай-города и Кремля… Высокая звонница монастырская упиралась в стену… И такою близкою казалась битва там, вдали…