Вновь и вновь вспоминая образ Лессиры, каждое ее слово, ее взгляд или мимолетный жест, он чувствовал, как от страшной мысли больше не увидеть ее, его охватывает непреодолимое волнение, заставляющее судорожно и больно сжиматься его сердцу. И в самом деле, с чего он решил, что еще хотя бы раз встретится с нею? Судя по ее нраву, она неприступна и горда, да к тому же еще и небесно прекрасна, как же он, — по сравнению с ней такой простой и обычный, — смеет мечтать о ней? Усилием воли он отогнал от себя навязчивые мысли, приносящее смятение и беспокойство его взволнованному сердцу. Он заставил себя не омрачать этот день, несравненный ни с каким другим, тяжелыми тревогами, сегодня он будет наслаждаться только им, этим днем, подарившем ему встречу с самой прекрасной девушкой на всей земле.

Погруженный в свои мысли и мечты Тод не услышал, как негромко хлопнула дверь в доме, и раздался едва различимый в шуме фонтана звук шагов. Затем негромко прозвучал голос, и легкая рука легла ему на плечо.

— Ты почему не ложишься спать? — Тод обернулся и увидел свою мать, ее глаза смотрели на сына с тревогой и заботой. — Ты чем-то обеспокоен? Что с тобой?

— Не волнуйся, мама. Я здоров.

— Тогда почему же ты не идешь в дом, сидишь здесь один среди ночи?

Тод знал, что от матери нельзя скрыть своих мыслей и переживаний. Да он и не привык их таить от нее. Но даже если он и захотел что-то удержать в себе, в своем сердце, ему бы это не удалось, — одного мимолетного взгляда матери было достаточно, чтобы та поняла, чем сегодня живет ее Тод. Поэтому он всегда рассказывал ей, как прошло время, проведенное вне дома. По обыкновению вечером он входил в ее опочивальню. Там горели свечи в золотых подсвечниках, дымились благовония, он знал, что это всегда предшествовало ее молитвам, посылаемым Богам во имя мира и счастья родной земли, своих детей. Но прежде чем обратиться к Богам, Нефрит заботливо усаживала сына рядом с собой на пушистый ковер к приземистому столику на широких, увитых лепными листьями ножках, наливала ему из кувшина душистый напиток, ласково расспрашивала о пережитом им времени. Они, радостно глядя друг другу в глаза, будут говорить долго, пока не придет время Тоду удалиться к себе и со спокойствием умиротворенно отойти ко сну, а Нефрит начнет вечернюю молитву Богам.

— Мама, от тебя мне не утаить, не скрыть своих мыслей. Я скажу тебе всю правду. Мне встретилась сегодня прекрасная девушка, самая лучшая на всем белом свете! Я покорен ею! Сердце мое в смятении!

— Почему же сердце твое в таком смятении, что ты не можешь уснуть? Что беспокоит тебя?

— Она слишком прекрасна для меня, — упавшим голосом сказал Тод. — Мне никогда не быть с нею, не видеть ее, не дышать с нею одним воздухом! Мама, это так больно!

— Но почему же не быть тебе с нею? Кто она, расскажи мне?

— О, она… она дочь великого человека… астронома Асурамая.

Мать покачала головой и светло улыбнулась.

— И что же с того? Чем же плох ты? Твой отец ничем не хуже Асурамая, только лишь в том различие между ними, что разные дела они вершат. Во всем же остальном я не вижу различия между ними, они оба уважаемые люди. Значит, и их дети достойны друг друга. Ведь и ты не уступаешь своему отцу — тебя ждут большие, может быть, даже великие дела. Поэтому волнение твое, все сомнения твои лишь от сильного чувства, охватившего тебя.

Она подошла к сыну, обняла, прижала его голову к своей груди.

— Успокойся и отправляйся спать. Сон тебе поможет унять волнение, он успокоит тебя. А когда ты проснешься, ты поймешь, что все твои страхи были напрасными.

— Может, ты и права. Да, я пойду в свою опочивальню.

— Тебе надо отдохнуть, ведь наступающий день принесет хлопоты.

— Какие?

— А ты забыл? Наступает праздник первого урожая. На главной площади Аталлы соберется весь город, будем веселиться и прославлять Богов.

Тод вдруг улыбнулся своим переживаниям. Как же он мог забыть о празднике урожая? Должно быть, сама судьба посылает ему случай увидеть Клиту, поближе узнать ее, ведь на празднике будут все, от мала до велика. И там он обязательно встретит ее, найдет среди множества людей, может быть, даже признается ей в своих чувствах. Но главное, что он вновь увидит ее глаза и улыбку, услышит ее голос!

Площадь перед дворцом Хроноса с той поры, когда солнце сменило летнюю, призрачную луну на небосводе, пустынная и молчаливая, к восхождению светила в высшую небесную плоскость, стала заполняться праздничным народом. В воздухе, еще не утратившем ночной свежести, всплескивался веселый, звонкий смех, слышались оживленные голоса. На мозаичной поверхности площади все меньше места оставалось свободным от чьих-то ног и праздничных туник и хитонов, легко касающихся своими краями каменной мозаики, — гладкой, отшлифованной почти до зеркального блеска. Радостные люди, собравшиеся на праздник первого урожая, непринужденно беседовали друг с другом, каждый из них находился в сладком предвкушении веселых зрелищ, вкусного угощения, прекрасной музыки. Музыканты были уже здесь, на площади, они держали наготове свои арфы и флейты, не отрывая взглядов от внешних ворот царского дворца, с нетерпением и легким волнением ждали появления Хроноса и его свиты, чтобы встретить их торжественными звуками нежной мелодии. Но царя все не было. Взгляды атлантов были обращены к террасе царского дворца, откуда в дни праздников и народных собраний появлялся Хронос, чтобы через миг, преодолев короткий путь сквозь ряд колонн, выйти на балкон к народу. Но сегодня белоснежное плато балкона долго оставалось пустым. Народ на площади начинал волноваться: такого еще не бывало, чтобы Хронос заставлял себя так долго ждать.

Тоду, который пришел в числе первых, не стоялось на месте, он, беспрестанно озираясь по сторонам, в волнении мерил шагами площадь из стороны в сторону. Он страстно мечтал, и в то же время боялся увидеть Клиту. Как она встретит его? Что он ей скажет? Душевного волнения и сильного сердцебиения ему было не унять. Но Клита все не появлялась. Вот уже собралось много самого разного люда — жителей со всех поясов Аталлы, — а ее так и не было. Не может же, в самом деле, она не прийти на самый почитаемый всеми атлантами праздник, — едва ли не каждый миг спрашивал себя Тод. Он, пробираясь сквозь толпу, вновь и вновь всматривался в лица, но не находил среди них того единственного, прекрасного лика, который он так жаждал увидеть.

Наконец, звонкие трубы возвестили народу о появлении царя. Хронос в сопровождении архонтов Атлантиды и дочери своей предстал перед ликующей толпой, приветствовавшей его громкими, слитыми в единый гул восторженными криками. Хронос молча без улыбки смотрел с балкона вниз, туда, где за пределами массивного мраморного парапета, у его ног радостно кричала толпа. Но лик царя был темен и угрюм, печаль черной тучей отразилась на нем.

Несколько дней, прошедшие со времени его тяжелого разговора с Верховным жрецом, до неузнаваемости изменили облик Хроноса. Он не мог больше спать и веселиться, не мог по своему обыкновению радостно управлять любимой страной, не мог жить. Покой и душевное равновесие теперь ему были чужды. После грозного предсказания Микара Хроносу не удавалось отрешиться от его страшных слов. Больше всего на свете он хотел бы стереть из памяти слова Верховного жреца, гулким эхом беспрестанно звучащие в его душе, забыть их и никогда не вспоминать. Но он знал, что предсказания Верховного жреца истинны, Микар не ошибается, глаз Богов, живущий в нем, ни единого раза не обманул его. И значит, Атлантида, действительно, должна умереть, а вместе с нею и все они. О, Боги, как же ему в это поверить?! Как же ему, царю этой процветающей страны, жить теперь с этим, каждый миг ожидая для своего народа самого страшного? Противоречивые чувства раздирали на части его разум.

Долгими бессонными ночами, неподвижно сидя на террасе и вдыхая свежесть воздуха, принесенного ветром с бескрайних морских просторов, Хронос, терзаемый тяжелыми сомнениями, то решался объявить всему народу о надвигавшемся бедствии, то склонялся к тому, чтобы удерживать сие в тайне, дабы не сеять панику, не опустошать родную землю. Царь не мог бы даже и в кошмарном сне представить себе панического, пусть и спасительного бегства атлантов, он не мог представить тишины опустевших городов, замерших в безмолвном ожидании надвигавшейся трагедии. Сострадание к своим подданным и жалость к самой стране терзали его сердце. В какой-то миг, уже готовый выйти к народу с грозным предсказанием, он вновь отказывался от своего намерения, толкаемый к отступлению смутными мыслями насчет неопределенности пророчества Микара, ведь даже ему, Верховному жрецу, неведома точная дата смерти Атлантиды. Разве хотя бы кто-нибудь, кроме безмолвствующих Богов, может знать, в каком году и месяце сие произойдет, какой из дней станет последним для его страны? Нет, никому знать это не дано. И значит, может пройти еще много времени, прежде чем нагрянет страшная беда. Еще успеют умереть старые, а им на смену прийти новые люди. Так зачем же он, царь, станет сеять смуту среди своего народа?