Известно, что Джон выступал в Ленинграде на чемпионате Европы, но я его выступления там не помню. Не знаю отчего, может, из-за своего сумасшедшего счастья, ведь в Ленинграде мои ученики Войтюк и Жигалин получили первые медали. Потом я много раз задавала себе вопрос: как я .могла не запомнить фигуриста, в катание которого была влюблена до умопомрачения? Все, что он делал, мне казалось идеальным. Я сидела и смотрела в олимпийском Саппоро все его тренировки. Я могла так сидеть с утра и до поздней ночи. Карри не совершал на льду ничего особенного, у него были абсолютно классические, балетные линии, и он относился к такому типу спортсменов, которые никогда не совершают ошибок, не срывают элементы. Многие удивлялись, как я могу увлекаться катанием Карри, когда именно в это время выступал Толлер Крэнстон, который пользовался всемирной любовью.

Выступление Карри мне казалось близким к совершенству. Он высоко не прыгал, он мягко катался, и каждый его жест выглядел идеальным по законченности. У меня есть книга о фигурном катании, иллюстрированная фотографиями Джона, сделанными во время соревнований. Что ни фото — скульптура. У Карри не существовало проходящих поз. В своей программе он четко прыгал три тройных прыжка, необходимых для высоких оценок, и, на моей памяти, ни разу не упал. Он говорил, что не знаком с волнением и не понимает, почему вообще в этой жизни надо волноваться. Карри катался только под классическую музыку. Если память мне не изменяет, то последняя его произвольная программа была поставлена на музыку Минкуса.

Я очень люблю Большой театр. И мне казалось, что Карри и в этом театре стал бы одним из лучших танцовщиков мира. Впрочем, он везде бы смотрелся великолепно — и на сцене, и на льду.

В общении Джон был приятный парень. Незаметный и тихий. В одном из турне по Европе, когда сопровождать лучших советских спортсменов поехали Чайковская и я, в группу сильнейших фигуристов мира, естественно, входил и Карри. Ссылаясь на усталость, с середины маршрута Джон решил уехать домой. Мы с Чайковской долго его уговаривали. Наконец, уговорили. Поехали дальше и приехали в Чехословакию. Опоздали на самолет, но нас сумели «посадить» на поезд, когда все билеты на него были уже проданы. Мы стояли в коридоре вагона восемь часов: все места заняты, никуда не присядешь. Когда у меня хорошее настроение, я для себя что-нибудь напеваю. Я раньше немножко пела. Ну, как пела? Настоящим пением, как я его понимаю, это назвать нельзя—потихонечку, но музыкально правильно мурлыкала. Русские песни и русские романсы. Слева от меня стоял Крэнстон, справа Карри, и они по очереди просили: «Татьяна, пой». И я в полном восторге, абсолютно раскрепостившись, если не сказать разгулявшись, счастливая, что мои вокальные способности наконец оценили, выводила «за окном черемуха колышется», а они подтягивали припев. Так мы пели втроем всю дорогу. Я запевала, Карри с Крэнстоном поддерживали, и, как мне казалось, получалось совсем неплохо.

Карри не был на льду так эмоционален, как Крэнстон. Но своим высочайшим техническим мастерством — открытием руки, поворотом головы, выворотом стопы, выездом из прыжка — он вызывал во мне такое чувство, которое может вызывать у зрителя очень эмоциональный фигурист, хотя, повторяю, Карри им не был.

Карри завоевывал золотые медали мировых первенств, был олимпийским чемпионом.

Как же его любили в нашей стране! Мне кажется, что многих привлекало на трибуны во время соревнований по фигурному катанию, во всяком случае в дни одиночного турнира мужчин, только выступление Крэнстона. А с каким удовольствием он выходил в показательных выступлениях. Развивающиеся волосы, одухотворенное лицо — похоже, он сам не знал, что совершит на льду в следующую минуту.

Не переживать за этого безумного, безудержного, мечущегося на площадке человека было невозможно. Он многое умел делать на льду, но еще больше сделать не успевал или срывал. До начала выступления Толлер весь накален до предела, весь в перекрученных нервах. Ни на одном турнире ничего не выигрывал, лишь раз стал третьим в мире.

Но забыть Крэнстона невозможно тому, кто хоть раз его видел на льду.

Он жил у своего тренера мадам Бурка, которая, безусловно, сумела организовать его распорядок и спортсмена и художника. В этом же доме, у Бурка, находилась мастерская Толлера,где он писал свои немыслимые картины, тогда мне они казались просто бредом, а теперь я не могу отвести от них глаз. Он подарил мне две свои работы, на каждой написав: «С любовью к Татьяне». Он катался так же, как и писал. Безумно и замечательно!

Я видела Толлера на многих чемпионатах. И удачных, и неудачных. Крэнстон — явление в фигурном катании. И я смотрела на него, как на чудо, и поэтому совершенно не интересовалась, какое он занял место. Чемпионом при его срывах он стать все равно никогда не мог. Важным представлялось только то, что Крэнстон в чемпионате участвует и мы все имеем возможность на него смотреть.

Нашу страну на чемпионатах мира часто представляет международный арбитр Татьяна Даниленко, которая не раз судила выступления Крэнстона. Она не могла поставить Толлеру высокой оценки, но так его любила, что, сидя за судейским столом', плакала, переживая его неудачи. Я сама видела, как после падения Крэнстона у нее текли слезы. Даниленко — честный арбитр, она не могла ему подсудить ни одной десятой и ужасно страдала. Толлер относился к ней с большим почтением, хотя именно Даниленко не поставила ему ни одной приличной оценки.

...Я приехала в Канаду с Моисеевой и Миненковым. Они тогда только-только начинали появляться на международных соревнованиях, и их послали на традиционный турнир «Скейт Кэнада». Не помню, в каком это было городе, но мы знали, что там в это время тренировался Толлер. Не размещаясь в гостинице, я с чемоданами поехала на каток. Здесь меня ожидал сюрприз! За бортом рядом с Элен Бурка стоял человек и показывал Толлеру различные танцевальные позиции. Он ставил Крэнстону номер. И все, чем был знаменит Крэнстон на льду, я увидела в этом человеке. Я не знаю его имени, но было ясно, что с Толлером работал хореограф, чью пластику неизвестного для нас танцовщика (хотя в Канаде он, может быть, и известен) впитал в себя Толлер. Я не предполагала, что на свете есть еще один человек, который может точно так же, как Крэнстон, но только не на льду, а за бортом, жестикулировать, прыгать, двигаться. То, что Крэнстон вторичен, поразило меня, как гром с ясного неба. Хотя подобный факт ничуть не умаляет его заслуг. На льду мы ведь видели Крэнстона.

Иногда Толлер катался, не попадая в музыку. Но все равно катался так органично, что, казалось, не выходил из мелодии. На мой взгляд, именно Крэнстону принадлежит открытие эмоционального направления в фигурном катании, а его показательные номера перевер-гаули всякое представление о возможностях импровизированного выступления фигуристов, тем более одиночников. Благодаря Крэнстону мужское одиночное катание приобрело новые краски.

Впрочем, все после Крэнстона стали кататься намного эмоциональнее.

Робин Казинс —ярчайшая спортивная звезда. Он не докатался. Он, наверное, не получил полного удовлетворения от спорта и не дал нам возможности насладиться своим катанием в полной мере. Выиграл Олимпийские игры и ушел из спорта. Буквально два-три сезона, и распрощался со сборной Великобритании.

Конечно, очень жаль — Казинс становился большим мастером, таким, как Карри или Крэнстон. Победив в Лейк-Плэсиде в 1980 году, он спустя месяц проиграл чемпионат мира, может быть, морально это его подсекло. Могу лишний раз высказать свои соболезнования на этот счет, так как убеждена, что Робин Казинс как спортсмен полностью не раскрылся. Мне кажется, его уход предопределило и то, что Казинс вырос в малосостоятельной семье, а тренировки стоят на Западе очень дорого. Чтобы соревноваться дальше, а главное, чтобы побеждать, надо все больше и больше тренироваться. Казинс предпочел балет на льду. Тем не менее забыть его выступления невозможно. Казинс на льду — как большая птица. Великолепно владеющий своим телом, обладающий огромным прыжком, он, конечно, не столь эмоционален в катании, как Толлер, но зато у Робина в катании присутствовал настоящий юмор, причем чисто английский, когда с серьезным видом делают умопомрачительно смешные вещи. Смотреть на него — наслаждение. Беда еще заключалась в том, что Казинс был крайне нестабильным спортсменом. На тренировках он делал куда больше, чем на соревнованиях. Как принято говорить: его захлестывало. Но я люблю, когда захлестывает. Понятно, что когда все правильно, все на одну ногу, только тогда и можно победить, но настоящее удовольствие получаешь не от этого. Как в актерском мастерстве, велик тот, кто, не жалея себя, сгорает даже в маленькой роли, так и Казинс был велик тем, что, выходя на старт, отдавал всего себя без остатка и, похоже, забывал, что за ним следят судьи.