Но хозяин таки находит слова:
— Вроде неглупые люди, на стро-гом режиме… Все понимаете, не инвалиды…
— У меня третья группа, гражданин начальник! Я же вам говорил в прошлый раз… — Маленький мужичок лет пятидесяти в длинном грязном, засаленном бушлате неизвестно с чьего плеча пробивается вперед.
Это Глухой, из Калининграда. Он действительно очень плохо слышит и потому постоянно торчит в санчасти, откуда его прогоняют. Болезнь несерьезная, работать можно и глухим. Полудетский скулящий голосок, ангельское, стянутое, как у старушки, лицо, печальные глаза. Сущий одуванчик по виду. Ему дали десять лет за убийство врача — ещё одна причина, по которой его гонят из санчасти.
Освободившись из лагеря в последний раз, Глухой очень болел и потому был вынужден сразу лечь в больницу. Какой-то молодой врач чем-то сильно задел его душу, то ли невниманием, то ли обманом, то ли грубостью, и этот тихий дедушка вогнал ему нож в грудь прямо в палате. Он умер через два дня, поэтому Глухому и дали десять, а не пятнадцать или расстрел.
Надо сказать, Глухой нисколько не страдал из-за содеянного и постоянно вынашивал планы поджога санчасти или кого-нибудь из медперсонала. Оперативники не принимали его болтовню всерьез, а может, просто выжидали…
— Тихо! — гневно зыркнул начальник на Глухого, и тот сразу заткнулся. — Неужели вам в самом деле лучше в ШИЗО, чем на бирже? — допытывался он от нечего делать. — Вши, клопы, баланда, параша!.. Чего вам не живется, не пойму? Ну вон другие… Работают, и ничего, привыкли… Я понимаю, труд тяжёлый, но, извините, я вас сюда не приглашал. Это спецколония, спецлес… Ходят в ларек люди, деньги кой-какие родителям посылают, на поселение со временем выходят, а вы?..
Зеки, дождавшись паузы, разом загудели: «Ничего не платят!»; «Сапоги не могу стащить с мороза, валенок негде взять! Воровать, что ли?!»; «На бирже помыться негде, хотя бы одну баню на всех!»; «Бригадиры бьют крючками, а у меня сил нет на норму!»
Выкрикивают самое наболевшее.
— Тут в основном все больные, гражданин начальник, а в санчасть не попадешь. Она один час принимает, а очередь на двадцать метров! Говорят, что это специально так, по вашему указанию, чтоб меньше людей от работы освобождали. За час до развода можно от силы семь — восемь человек принять, а остальным куда? Хозяин дает возможность высказаться всем, потом поднимает руку:
— Это лагерь, господа!.. Подстраиваться под вас здесь никто не будет. Накопите себе отгулов и идите в санчасть, если больны. Помыться можно в жилой зоне, баня есть, нечего тут антимонию разводить! Валенки выдаются по лимиту, а бьют лодырей! И мало бьют, мало! В столовой, небось, по три пайки жрете, а работать Вася будет? Не выйдет!
После слов о пайках Глухой как-то встрепенулся и напружинился.
— А где их взять, где?! — неожиданно произносит он таким тоном, будто три пайки и были единственным счастьем в его жизни.
В кабинете на секунду все смолкло. Начальник внимательно посмотрел на Глухого и понял, что сморозил несусветную глупость. В столовой подбирались даже вывалянные на полу огрызки, а не то что куски хлеба. Ни о каких трех пайках не могло быть и речи. Даже не верилось, что на дворе стоит восемьдесят второй, а не сорок седьмой год!
Зеки не выдержали и дружно закатились смехом. Если б они были, эти три пайки! Все на мгновение позабыли, что их вот-вот потащат в ШИЗО.
«Я их, блядей!..»
Новый бетонный БУР строится уже ровно четыре года. Никто, кроме начальника ИТК и режймников, не заинтересован в скорейшем завершении строительства, особенно зеки…
Все, кто имеет хоть какой-то доступ к стройке, тянут домой стройматериал, зеки же знают, что в новом БУРе будет течь со стен и вообще проект этот гибельный, специально разработанный в структурах МВД. Бетон не дерево, здоровье оставишь в темпе вальса.
За четыре года на стройке были зверски убиты четыре бригадира, по количеству лет. Одного изрубили топором, двоих зарезали, последнего удавили. Все они слушали начальника и умирали, как и положено сукам. Начальник нисколько не огорчался и снова находил «смертника», обычно с двенадцатью — пятнадцатью годами срока… И давил, давил, давил. Неглупые бригадиры, взвесив все за и против, посоветовавшись с блатными, высчитав неминуемую смерть, «линяли» со стройки, как крысы с тонущего корабля. Но были и другие…
Пятым добровольцем оказался ростовский Культя, злостный фуфлыжник по игре, конченая, в общем, тварь. Он явился к хозяину и твёрдо заявил: «Я стану бугром, гражданин начальник, стану, но дайте мне возможность защитить себя… Я их, блядей, восьмерых уложу, прежде… Мне чё надо-то? Всего лишь разрешение на ношение ножей, неофициальное, конечно. Пусть зам по POP даст указание всем контролёрам не трогать меня вообще. Я суну пару тесаков в голенища с утра — и пусть подходят! Даю вам слово — через шесть-семь месяцев БУР будет готов! Ну а срок… Мне осталась трёшка из четырнадцати… Выпустите „на химию“ или помиловку организуете, если что. Всё в ваших руках. Идёт?»
Начальник долго и в упор смотрит на Медуненко Виктора Григорьевича, в прошлом ростовского босяка и авторитета… «Я их восьмерых уложу!» — проносится в голове подполковника. «Когда ты сдашь БУР наконец?!» — «слышит» он и голос начальника отделения.
«Как всё надоело, до чего нас доводят приказы, кто мы вообще и кто эти Медуненки?! — думает начальник колонии и тяжело вздыхает. — Кто те, что сидят над нами и выше, кто они? Простит ли нам Бог все это, простит ли когда-нибудь?! Сумеем ли мы забыть то, что творили, выполняя приказ?! И разве не чище нас этот преступник, который украл раз или два и вот сидит здесь? А я совершаю преступления изо дня в день годами, Боже мой, годами!»
«Старею, видимо, старею…» — пытается он отмахнуться от назойливых мыслей. Начальству виднее…
— До ножей не доводи, Медуненко… Убьёшь двоих-троих — возня… Могут и осудить, не шило… Высчитывай, опережай недовольных, а мы их лучше в крытую… Думай вперёд и наперёд. И помни — ты сказал шесть-семь месяцев. Заму по POP я скажу насчёт ножей, не волнуйся. Закончишь в срок, через месяц под чистую домой. Гарантирую!
* * *
Ровно через три с половиной месяца Культю трижды проткнули ломом прямо на стройке. В его руках нашли нож, в голенищах было еще два.
БУР строился ещё четыре года и был сдан в эксплуатацию только в восемьдесят пятом году. Подполковник благополучно вышел на пенсию, но вскоре умер от инсульта.
Урал, Пермская область
Воспитал!
— Стоять, стоять! Руки! Руки, говорю!..
Миша Калимулин покорно опускает руки и выравнивается у деревянной перегородки. Губы дрожат, в глазах животный страх и ужас. Завхоз Барадух со всего маху бьет его в грудь. Миша корчится, но не издает ни звука.
— Стоять!!! — Зверское лицо, громовой голос, бешеные глаза, изо рта завхоза лети слюна. Два сильнейших удара ногой, и Миша падает.
— Встать! Встать, я сказал!
Избиение происходит в каптерке отряда. Два-три раза в неделю регулярно, месяцами. Мишу истязает один и тот же человек — завхоз отряда. Бьет до остервенения, бьет по двадцать — сорок минут, бьет до полного бессилия и боли в кулаках. С каждым разом побои все сильнее и сильнее, невозможно поверить, что человек в силах вынести хотя бы половину!
Миша — полный дурак. После попытки побега через речку, когда по нему открыли огонь сразу с двух вышек и пули впивались в бревна в каких-то сантиметрах от его головы, он сошёл с ума. Чуть позже его подняли на катер, и солдаты охраны прямо на глазах у сотен зеков, наблюдавших всю картину, избивали бедолагу сапогами. Потом были собаки и наконец стасительная камера. Отсидев шесть месяцев в БУРе, Миша без срока вышел в зону. Судить дурака не решились.
Помойки, чердаки и туалеты были излюбленным местом Мишани. Он жил в девятом отряде, где выполнял, и выполнял суперисполнительно, всю самую грязную и отвратительную работу. За это ему платили кусками черствого хлеба или тухлой рыбой. Ел Мишка очень много, точнее, мог съесть, когда было. На его верхней наре под подушкой и в карманах телогрейки всегда был хлеб. Он мог съесть за раз две-три булки хлеба без воды и попросить ещё.
