За непринятие соответствующих мер к нарушителям режима на «ковер» вскоре вызвали самих оперативников. Замначальника по режимно-оперативной работе распек «красавцев» в пух и прах, пояснив, что лучше посадить трех невинных зеков, чем обидеть одну вольную порядочную женщину. Оперативники, как и положено, согласились с начальником, но не забыли о мадам Паскуде. Они решили проучить ее раз и навсегда, но не своими руками…

Ответственная работа по «преподанию болевого урока» была поручена Вовчику Ростовскому, двадцативосьмилетнему артисту и «дураку», который под видом гонимого и дурачка давно и эффективно пахал на оперчасть. У Вовчика были свои, особые претензии к мадам Паскуде, и потому он с великой радостью и энтузиазмом взялся за дело.

Поначалу он просто всячески допекал мадам Паскуду словесно, доводя её до настоящего бешенства. Фельдшерица была в полной растерянности, абсолютно не зная, что предпринять. Бежать в оперчасть не имело смысла — какой спрос с дурака? — а терпеть унижения и оскорбления не хватало сил.

Она плакала и просила Вовчика прекратить свои шуточки, но он только улыбался в ответ и помахивал рукой: «Погоди, мол, будет и не это…»

Вовчика давно не сажали в ШИЗО: лет пять-шесть назад с его «болезнью» смирился последний из твердолобых Офицеров, и он мог вытворять что угодно, кроме насильственных действий. Добившись окончательного и бесповоротного признания в качестве дурака, Вовочка впоследствии аккуратненько сошелся с операми, о чем интуитивно догадывались единицы из самых «прелых» зеков. Мадам Паскуда пробовала подлизаться к «клещу», но «клещ» не клевал на мякину, продолжая свое дело… Так длилось примерно месяца полтора-два.

И вот в самый канун праздника 8 Марта Вовочка, как обычно, явился в санчасть, пристроился к очереди за таблетками, дождался, когда у окошка выдачи мелькнет молоденькая медсестричка Оленька, и тут же вручил стоящему впереди зеку сверток, на котором были четко написаны инициалы мадам Паскуды — Л. Н. К.

— Тс-с! — пискнул он, давая понять зеку, чтобы тот не указывал на него.

Весь женский персонал санчасти давно привык к подаркам и открыткам «влюбленных» страдальцев, и потому Олечка не особо удивилась свертку. Она удивилась лишь тогда, когда прочла инициалы. Мадам Паскуде никто и никогда ничего не дарил, в этом и был гвоздь!

Оленька улыбнулась, мигнула своим коллегам и протяжно пропела:

— Людмила Никола-авна… Тут вам пода-аро-чек передали, тя-яже-ленький…

Фельдшерица встрепенулась, подняла голову из-за стола, вскочила и вместе с медбратом кинулась к Ольге.

— Я сама, я сама, Людмила Николаевна! — шутливо воскликнула Оля и спрятала сверток за спину.

— Ну давай, давай уже! — поторопила ее мадам Паскуда, явно довольная и возбуждённая.

Ольга торопливо развернула плотную бумагу свертка и увидела перетянутый тесьмой золотистого цвета пакет. Она ловко дернула за тесьму и стала разворачивать пакет.

— Тьфу ты, намотали, одна бумага! Ну наконец-то! — выдохнула она, когда из-под вороха бумаги показалась небольшая, сантиметров двенадцать длиной и восемь шириной, коробочка, выполненная неким местным умельцем. Ольга открыла коробочку и достала из неё нечто, завернутое в ярко-красный бархат.

Глаза у мадам Паскуды загорелись алчным огоньком. Коллеги тоже сгорали от нетерпения, вытягивая шеи.

Олечкины пальцы быстро развернули бархат и… гробовая тишина зависла в кабинете, как будто кто-то внезапно умер!

В руках у неё, поблескивая свежим лаком, находился толстый, сантиметров двенадцати, деревянный мужской член, раскрашенный яркими красками. Плюс два яичка с боков.

У мадам Паскуды отняло речь, лицо её сперва покраснело, а потом побелело как полотно. И тут прямо в окошко раздался нечеловеческий Вовочкин визг:

— По-о-здра-а-в-ля-ю-ю!!! Ха-ха-ха! По-здра-а-в-ляю!!!

Он топал ногами и чуть ли не бился о полку головой, он трясся и задыхался от восторга, в то время как мадам Паскуда чуть ли не теряла сознание от унижения.

С тех пор ее в зоне не видели. Болтали, что муж мадам Паскуды, разнюхав, кто именно стоял за всей «операцией», якобы разбил голову лейтенанту Алимаеву, однако это только болтовня, а как было на деле, никто не знает.

Вовочку, разумеется, не посадили в ШИЗО, но в психушку на три месяца он таки отбыл, на всякий случай…

Урал, 87-й год

Ручная погрузка вагонов. Рудничную стойку грузит звено «петухов». В звене жесточайшая дисциплина и полный беспредел. «Петухи» — отдельное государство в зоне. Стойка — бревно четырнадцати — шестнадцати сантиметров диаметром и два с половиной метра длиной. До штабеля пятнадцать метров, туда и обратно к трапу вагона бегом. Осень. Дождь. Скользкий трап гнется и скрипит под ногами.

— Быстрей, быстрей, козёл! — Палка звеньевого Косолапого обрушивается на плечо «Ольки».

— Хуесос вообще обнаглел! — Бегущий сзади с бревном «Гитлер» умудряется на ходу лягнуть «Ольку» ногой. Дружное ржание. Несколько минут довольные «надзиратели» поглядывают на бегающих и молчат. Норма погрузки пятидесяти кубометров — два часа, звено грузит за час десять в любую погоду.

После каждой погрузки — обязательная разборка; сперва волынщиков «учат» неработающие надсмотрщики, потом сами работяги. Работяги бьют волынщиков страшнее, поскольку их могут уличить в сочувствии, и тогда…

— Шевелись, гондон, шевелись! — это уже относится к стоящему на вагоне Демону, он поправляет багром брёвна, как следует. Последний ряд Демон уже не успевает подравнивать, очень неудобно стоять, а бегущие специально стараются бросать бревна прямо на ноги, «учат». Демон пятится к самому борту вагона и умоляюще поглядывает на Косолапого…

— Быстрей, быстрей, пидор! Ты уже целых две недели в бригаде… Вали его!

Демон выскакивает на узкий борт и лихорадочно цепляет багром бревна.

— А-а-а-а-а! — Багор ещё секунду висит в воздухе. Глухой удар тела о землю…

— Скрипка! Ну-ка дыбани, не на рельсы ли? — Косолапый отдает распоряжение, и Скрипка бросается за вагон, гуда, куда упал Демон.

— Витёк в луже крови лежит, пидор!.. Он, видно, о сцепку головой бахнулся. Если о сцепку, то пиздец!

— Эй, Демон, Демон! — Скрипка тормошит лежащего и разводит руками…

— Косит, хуесос! Косит, сука! В рот его ебать, будет смотреть! — кричит Косолапый и вновь обрушивает палку на чьё-то плечо. — Быстрей! До съёма ещё час.

— Так и так ему не помогут, если чё… — цедит кто-то в оправдание Косолапого, — пока сни-имут…

— Ленивый, козёл, вот и падает, — констатирует другой надсмотрщик и чешет свой лысый затылок.

Урал, 25 сентября 89-го года

Сашка Клюквин — профессиональный кляузник. Его знает вся зона, и по вечерам к нему стекаются просители всех мастей. У Сашки свой прейскурант на жалобы; он не борщит в ценах и, с барского плеча, может даже снизить сумму или написать даром неимущему.

Пишет по лагерным меркам действительно поразительно, нескольким зекам пересматривали дела, коего даже помиловали. Помиловки у Сашки получаются лучше, он горд собой и заявляет, что когда-то по его помиловкам будут судить о целой эпохе.

Что до себя самого, то он пишет жалобы уже одиннадцать лет, и все безуспешно. Соблазнил пятнадцатилетнюю дочь полковника МВД, и, хотя она выглядела старше своих лет и никакого изнасилования не было в помине, полковник надавил, и симпатичному москвичу врезали тринадцать усиленного.

Находясь в зоне, он заскучал и решил вывести на чистую воду старшего опера, который вовсю торговал анашой. За это он сам получил дополнительные три года и стал «наркоманом» и «торговцем». Даже по его румянцу на щеках можно было без труда определить, что он никогда не курил и простых сигарет, но опер есть опер, тем более старший.

Убедившись в невероятной непробиваемости всех судов и прокуратур СССР, истрепав себе все нервы, Сашка решил хоть как-то попортить их тем, кто получал зарплату за отписки. На протяжении последних двух лет он рассылал регулярные послания-пожелания во все инстанции, имеющие отношение к его личному приговору. Ровно пять штук в месяц, шестьдесят в год.