Места наши были столь благословенны, что после войны по деревням стали развозить «врагов народа». После знакомства с «Архипелагом ГУЛАГ» А. И. Солженицына можно предположить, что размещали у нас «доходяг», то есть лагерников, которые работать уже не могли да и передвигались еле-еле. Но — и это надо подчеркнуть — грамотных доходяг, очевидно, по причине полной деревенской темноты. В Сладкое привезли инженера из Ленинграда по фамилии Паркцеп, которая сразу же была отредактирована в Прицепа. Босой, стриженый, в старом солдатском обмундировании, без ремня, без шапки или фуражки, он сидел на телеге, на охапке сена. Его назначили в деревню счетоводом, женщины сшили ему «обутки», так назывались у нас кожаные чуни, кто-то дал шапку, кто-то ремень. Так он и ходил жарким летом — в шапке, в «обутках», которые каждый день засыхали до каменной твердости и надо было их размачивать, чтобы снять. Кормили и жалели его всей деревней, а он для всех писал письма, заявления, жалобы. Видимо, перестарался — через год его куда-то увезли.

Но вернусь к школе, именно она определила мою судьбу. В ней уже учились старшая сестра и старший брат. Пока они осваивали «письмо», как тогда назывались уроки правописания, и правила арифметики, я все это освоил тоже. И не дождавшись, когда перевалю через рубеж 7 лет, самостоятельно отправился в «науку» в 1941 году.

В школе были два преподавателя, супружеская пара — Анна Варфоломеевна и Иван Григорьевич. Потом его тоже призовут в армию, он вернется после войны начальником районного отдела КГБ, а мы узнаем об этом, когда он лично доставит в Сладкое «врага народа» Паркцепа. Анна Варфоломеевна преподавала все предметы в 1—2-м классах, Иван Григорьевич — в 3—4-м. При этом все четыре класса занимались в одной комнате, всего-то было, как я упомянул уже, 13 учеников. Забегая вперед, скажу, что окончил школу я один, остальные сочли, что 2–3 класса — вполне достаточный университет.

Учеба в школе оказалась для меня забавой, от брата и сестры я уже усвоил программу первых двух классов. А позже выяснилось, что я просто запоминаю все, что читаю, и очень многое из того, что слышу. Сменившая в 3-м классе первых учителей Вера Петровна, фамилию, к сожалению, никогда не знал, как и фамилию ее предшественников, заметила это и отдала мне единственный в школе комплект учебников за четыре класса. Я их прочитал и… запомнил, причем мне было все равно, что запоминать — учебник ли это географии или арифметики. И мы с Верой Петровной отправились сдавать экзамены в соседнее село, в десяти километрах от нас, которое в противовес Сладкому называлось Горькое. Там была семилетняя школа и только там сдавали экзамены за четвертый класс учащиеся из нескольких окрестных сел. Немаловажно заметить, что перед каждым экзаменом (а тогда за начальную школу сдавали 6 предметов и свидетельство об ее окончании считалось серьезным документом) нас кормили. Надо было только приходить со своей ложкой. В день экзамена я вскакивал пораньше, ложку в карман — и чесал 10 верст. Босиком, конечно, летом обуви мы не носили. Да и зимой-то не всегда.

На втором или третьем экзамене меня слушал весь учительский состав школы, там уже были не только такие «универсалы», как моя Вера Петровна, но и «предметники», завуч, директор. Кто-то сказал Вере Петровне:

— Ну, он у тебя один, вот и заставила вызубрить весь учебник.

Она стала отрицать, попросила дать мне какую-нибудь книжку. Дали учебник географии для 6-го класса: «Читай вот эти две страницы… Прочитал? Давай сюда книгу. Расскажи, что там написано». Я дословно повторил прочитанное. Кто-то из учителей вышел, вернулся с книгой М. Горького, открыл на «Песне о Буревестнике». Я прочитал, повторил, думая про себя, кто же такой пингвин с жирным телом, я его не видел даже на картинке.

— Ты читал это раньше? Признайся, читал? — спросил учитель.

Я сказал, что не читал, что у нас в деревне есть только Евангелие и Псалтырь (кстати, старославянский шрифт я к этому времени тоже читал), в школе — только «Дядя Степа», а больше книг нету. Если бы были, я бы их все перечитал.

С этого дня мои экзамены превратились в представления. Я сдавал их не в классе вместе со всеми, а в учительской, где собирались учителя разных школ. Директор семилетки Серафима Ивановна Орлова обязательно присутствовала там, слушала внимательно, молча разглядывала меня. Когда прошел последний экзамен, она вывела меня в коридор, положила руку на голову и спросила:

— Ваня, кто у тебя родители?

— Отец погиб на войне, а мать — доярка, — сообщил я.

— А семья у вас большая?

— Да не очень. Мама, бабушка, дед и нас пятеро — три брата и две сестры.

— Ты старший?

— Не-е. Я — средний. Брат с сестрой старше меня, еще брат с сестрой младше.

— Ваня, скажи своей маме, что тебе обязательно надо учиться. Понял? Обязательно надо учиться.

— Понял. Только у нас картошки не хватает.

Шел 1945 год. Только что закончилась война. Домой стали возвращаться редкие счастливцы, уцелевшие на фронтах. Вот когда в деревнях начались плач и крик… Исчезала всякая надежда.

Мать не пустила меня учиться, действительно не на что было. Упросить ее я не мог, хотя пролил немало слез, за что стал объектом насмешек со стороны старшего брата. Ему было уже 13 лет, и он каждое утро отправлялся на колхозную работу. «Я буду тут мантулить, а ты книжки читать? — сказал он. — Ты и так учился больше нас всех. Пойдешь работать».

Тогда я удрал из дому. Просто ушел в ту деревню Горькое, где находилась семилетняя школа.

Неведомая сила привела меня прямехонько в дом, куда я только и мог прийти, но где ранее ни разу не был и дорогу к которому не спрашивал, — в дом, где жили весьма дальние родственники моего деда Ивана Григорьевича Лаптева. Пришел вечером, сообщил им, кто я и откуда, затем, пообещав, что «картошки скоро привезу», объявил: «Я буду у вас жить». Фамилия их была Сугатовы.

Хозяйка дома, тетка Устинья, посмотрела на меня, посмеялась и усадила к столу — ужинать.

Занятия в школе уже начались. Серафима Ивановна встретила меня очень тепло, спросила, есть ли учебники. Я ответил, что ни учебников, ни тетрадей нет. «Да они тебе и не нужны», — пошутила она и выдала комплект книжек и тетрадей. Учеба у меня опять пошла как бы понарошку. Правда учителя, спасибо им, стали применять ко мне некоторые приемы индивидуальных форм обучения: «На решение задачи — 20 минут, Лаптеву — 5 минут. Не успеешь — поставлю двойку… Стихотворение выучить наизусть от… до… Лаптеву — все. Не выучишь — пойдешь к директору». Мне это ужасно нравилось.

Но главная проблема оставалась нерешенной: что есть? Тетка Устинья уже через неделю, видя, что я не отправился домой на воскресенье, заподозрила неладное и стала спрашивать, где же картошка. Я отчаянно врал, говорил, что вот только что встретил кого-то из Сладкого, дескать, сказали, будто мать приболела, скоро поправится, привезет, а то и просто заявлял, что сам пойду просить у председателя лошадь и притащу картошки на всю зиму. Так продолжалось три недели, пока, наконец, однажды в дом не ввалилась плачущая мама с мешком картошки на плече, отдала его Устинье и тут же, рыдая и обзывая паразитом, отходила меня какой-то веревкой, кстати — первый и единственный раз.

С этого дня тетка Устинья стала готовить мне еду отдельно: «Это, Ванюшка, твоя картошка. У тебя осталось еще ведра два… У тебя уже меньше ведра осталось…» Но я уже регулярно ходил на воскресенье домой и хоть что-то мать в мой мешок бросала.

Помогала и директриса. Пусть Боже зачтет вам все, золотая Серафима Ивановна, светлая душа. Именно вам больше всего обязан я той жизнью, которую прожил… Она частенько приходила в наш класс на последнее занятие и оставляла меня после уроков. Потом вела в свою комнату, жила она в школе, ставила передо мной тарелку все той же картошки, а иногда угощала и творогом со сметаной (держала корову). То, что описано в рассказе В. Распутина «Уроки французского», почти точно отражает наши отношения с Серафимой Ивановной, только в деньги мы не играли.