Конечно, Китай поражал масштабами. Сколько людей живет в этом городе? Немного, 11 миллионов. А в том? Тоже немного — 10. А в Шанхае сколько? Мы думаем, 18, но точно не знаем…

Весь Китай производил впечатление большой стройки. Прокладывались новые отличные шоссе, быстро росли гостиницы, административные здания, жилые районы. На шанхайском автозаводе с не достроенного еще конвейера сходили «фольксвагены-сантаны». В Пекине завод телевизоров штамповал японские модели. На реконструируемых машиностроительных предприятиях, созданных когда-то с участием СССР, в громадных цехах устанавливались немецкие и японские линии станков. Продовольственные магазины были завалены китайскими продуктами, да и промтовары были тоже в основном китайские. Движение, движение — вот что характеризовало Китай 1986 года.

Но самое главное — люди. Мэры городов, директора заводов, преподаватели институтов производили впечатление свободных, веселых, великолепно образованных людей. При расспросах выяснялось, что они проходили стажировку, а то и учились в западных странах и в Японии. Компьютерное оборудование было уже обычным явлением во всех местах, которые удалось посетить. Политика «четырех модернизаций», предложенная Дэн Сяо-Пином, как ускоритель влекла крупнейшую страну мира вперед.

«Известия» опубликовали материал о реформах в Китае в трех номерах. Было много откликов, опять пришлось готовить записку «на самый верх». Но все осталось только на бумаге.

Эти поездки более других стимулировали возникновение вопроса: а правильно ли мы выбрали стратегию своих перемен, стратегию перестройки? Не случайно «китайский путь» потом стал обсуждаться как более предпочтительный для СССР. Ясно было и другое: наша открытость миру недостаточна, несравнима с его открытостью для нас, мы все еще предпочитаем «вариться в собственном соку», мучительно ищем решения, которые уже давно найдены, а голос нашей гласности все еще тих и робок.

Тем не менее, считаю, что свою главную задачу гласность выполнила. Нет, я имею в виду не ликвидацию цензуры, исчезновение запретных тем, сужение секретности, хотя важность рубежей, завоеванных на этих направлениях средствами массовой информации, нельзя переоценить. Стратегическая, решающая наша победа — это подготовка двух крупнейших политических событий — XIX конференции КПСС и 1-го Съезда народных депутатов СССР.

Мало сказать, что подготовка к этим двум форумам проходила в непривычных для общественности условиях состязательности, постоянных апелляций к народному мнению, суровой критики в адрес конкурентов и властей. Определяющее значение имела форма проведения конференции и съезда. Мы знаем, какие решения там принимались, какие люди выходили на трибуну, какие силы схлестывались. Но, наблюдая неделями эти политические ристалища, мы, как это нередко бывает с нами, проглядели главное. Это главное было в глубочайшей деформации народной психологии. Общество как бы разом совершило прыжок от келейных дискуссий в телевизионную эру. Конференция и съезды стали всенародными собраниями. Безрассудно смелый младший научный сотрудник, выходящий на трибуну в Кремлевском Дворце, обращался одномоментно к почти тремстам миллионам заинтересованных слушателей и зрителей, становился узнаваемым, приобретал или терял бесчисленных сторонников. Общество занялось самоанализом. Политика утратила флёр таинственности и олимпийской недоступности. Политики оказались людьми, такими же, как все, порой не очень умными и знающими. Фактор публичности в политике приобрел решающее значение. Вопрос, что говорит, подменился вопросом, как говорит. Возникло невероятное явление: телевизионная толпа. Соответственно в поведении общества появились черты поведения толпы. В Советском Союзе совершилась очередная революция, на этот раз информационная (не в том смысле, что общество стало информированным, а в том, что политическая информация стала определять ценностные установки и общественное поведение личности). Народ поспешно отторгал прежние авторитеты и столь же поспешно и нетребовательно выбирал себе новые. Телегеничность, хорошо подвешенный язык, луженая глотка становились важнейшими условиями такого выбора. Прежняя оболочка социально-политической системы великой державы еще сохранялась, но внутри все менялось с катастрофической быстротой. Мы вступали в эру телевизионной политики, не будучи к ней подготовленными. Старая вера масс, что если в газете написали, если по «ящику» сказали и показали, то это — правда, сыграла с нами злую шутку: апломб болтуна часто убеждал людей больше, чем аргументы мудреца. Газеты, журналы, книги, над которыми человек задумывался, развивая свою способность к анализу происходящего, отошли на второй план. «Говорящие головы» на голубых экранах стали властителями народных дум и настроений. Деградация общественного интеллекта никого не волновала. Дальнейший ход новейшей отечественной истории был предопределен.

Но все это мы поймем позже. Поймем, что наша борьба против несправедливости, допущенной по отношению к каждому отдельному человеку, обернулась для него новыми потерями. Что в обстановке, когда расцветают все цветы, первыми прорастают и распускаются сорняки. Что сами по себе гласность и свобода слова могут стать для народного голоса абсолютным молчанием и столь же абсолютной глухотой, и мы будем писать, вещать, показывать для самих себя, что снова возникает глубокая пропасть между новой властью и… старым народом, выбравшим эту власть.

Поймем. Но — позже.

Истина, выраженная кинорежиссером С. С. Говорухиным, «так жить нельзя», была, в общем-то, ясна многим и давно. Но наши мозги, заправленные охранительной идеологией, интерпретировали ее по-своему: так жить нельзя, но… надо.

Что бы ни говорилиь о Горбачеве, именно он принес в коридоры власти понимание: нет, не надо. Никому не надо. И хотя вряд ли он сам и близкие к нему люди могли ответить на следующий вопрос: а как можно, как следует жить, как громадной, неповоротливой стране добраться до другой жизни, — они без колебаний сделали вывод о том, что одно лишь утверждение в народном сознании этого «так жить нельзя» само по себе может принести и ответ, «как можно». Из этого вывода родилась политика гласности, к сожалению, очень быстро изрядно пожелтевшая, — скоростная расчистка утвердившихся за три четверти века исторических и нравственных стереотипов вызвала к жизни немало грубых, спекулятивных приемов и вылилась в привычно бескомпромиссное утверждение новых стереотипов, часто столь же ложных, как и прежние.

Впрочем, первоначально появление М. С. Горбачева на политическом горизонте было вполне заурядным. Более полусотни объемистых блокнотов, которые я исписал только на заседаниях Секретариата ЦК КПСС, убеждают меня сегодня, что начинал Михаил Сергеевич по отработанному шаблону. Немощного, еле живого К. У. Черненко свозили на завод «Серп и молот», под руки провели по какому-то цеху — и секретариат обсуждает вопрос о том, какие же выводы для конкретной деятельности КПСС и Советского государства следуют из, конечно же, программной речи Константина Устиновича. Горбачев ведет это заседание, «углубляет» выводы, мы подробно записываем его рассуждения о том, как много нового содержится в этой речи, как важно использовать «все ценное», что сказал генсек. Сколько жизни утекло, сколько утекло самой страны через эти пустопорожние ценные указания!

Надо учесть, что Секретариат ЦК КПСС в те годы был очень серьезным органом. Пахать и сеять, доить коров и косить сено, начинать битву за хлеб, снимать и назначать (формально: «рекомендовать утвердить», но это было уже делом решенным) министров СССР, первых секретарей ЦК компартий союзных республик, крайкомов и обкомов, а в Москве — и райкомов, присуждать Ленинские и Государственные премии, награждать орденами, оценивать научные исследования, выступления средств массовой информации, распределять деньги на те или иные программы — секретариат выхватывал из реки жизни тысячи и основных и порой второстепенных вопросов. Такой подход был основой убежденности большинства населения в том, что Центр все видит, все знает, владеет обстановкой во всей стране. Часть вопросов передавалась — «выносилась» — на Политбюро, часть рассматривалась в «закрытом порядке». Если это касалось номенклатурных перемещений, то закрытый порядок рано или поздно приоткрывался. Но только в последнее время, после того как помещения бывшего ЦК КПСС распахнули двери для совсем других хозяев, нежели молчаливые партийные чиновники, все мы, даже те, кто был «вхож» почти всюду в зданиях на Старой площади и в Кремле, и, уверен, даже некоторые бывшие секретари ЦК, с изумлением обнаружили, что там текли параллельные жизни, делались параллельные политики, и только бог знает, что еще нам предстоит узнать, если президент Путин не захлопнет эту шкатулку Пандоры. Во всяком случае, фальшивые документы, театральный реквизит, тайные денежные операции, какое-то откровенно примитивное жульничество, например, для меня прозвучали громом среди ясного неба.[9] Безусловно, я знал, что партия не очень-то считается с тем, из какого кармана — партийного или государственного распределяет и расходует деньги, но я знал и то, что собственные доходы КПСС громадны.[10] Их должно было хватить не только на возведение дворцов — зданий крайкомов и обкомов по всем городам и весям, но и на многое другое. Очевидно, эти доходы имели совершенно неизвестные нам адреса.