— Да брось ты издеваться! — обиделся князь Андрей. — Никак не думал, что ты по воскресеньям битвы затеваешь.

— Да я хотел со свеями договориться, чтоб на понедельник перенести, а они ни в какую. Мы, говорят, по новому закону римского папы воскресений не празднуем, ибо наш римский папа еще не издал разрешения Господу Спасителю воскреснуть. Вот нам и пришлось уважить вчера закон папежный.

— Многих недосчитались? — стараясь не обижаться на брата, спросил Андрей Ярославич.

— Малой кровью победа нам встала, — нахмурился князь Александр. — Но приготовься, братик… Любимца твоего, закадычного друга Юряту Пинещенича…

— Убили? — вскрикнул князь Андрей, и боль снова сильно ударила ему в голову. Мгновенно обессилев от такого прискорбного известия, он сел у костра и уронил лоб на ладони. С Юрятой они больше всего дружили в Новгороде, самый его разлюбезный дружок был Пинещенич. Невозможно было поверить, что его уже нет. — Где он? Я хочу его видеть.

— Уже рекой отправили в Новгород. Сами нынче же трогаемся в путь. В Новгороде будем справлять и веселье, и скорбь — и победу, и тризну.

— Кого еще потеряли?

Александр стал перечислять. Больно кольнули сердце отныне угасшие имена Ратмира и Луготинца, остальных тоже было жаль, но не так, как этих, самых близких друзей. Все детство, вся юность были неразрывно связаны с ними.

— Тяжело, брате милый, — сказал Андрей, обнимая Александра, прижимаясь к нему и радуясь, что сам брат цел и невредим.

— Не терзай мне душу, — заплакал Александр, но подавил в себе рыдание. — А чем это от тебя смердит так? Горелым чем-то.

— А это мне во сне сегодня виделось, будто я на пепелище твои сгоревшие кости разыскиваю, — ответил Андрей.

— Боялся за меня, Андрюша?

— Еще как боялся, Саша! А ты вот цел, слава Богу!

Посидев у костра, отведав сочного жаркого с вином и пивом, отправились смотреть, как будут закапывать битых свеев. Количество их поразило Андрея. По сравнению с тем, скольких убитых с нашей стороны перечислил Александр, этих казалось в десятки раз больше. Неужто и впрямь столь славно одолели их?

— Даже не верится! Видать, ангелы помогали тебе, Саша.

— И впрямь помогали, — улыбался Александр. — Мало того, что в нашей битве сопутствовали нам, они еще и на том берегу столкнули между собой свеев, мурман, данских и сумь с емью. Утром сегодня мы там множество побитых нашли. Поверишь ли, лежали, вцепившись друг другу в горло.

По старому воинскому обычаю врагов хоронили со связанными руками и ногами, чтоб они не могли выбраться из могил и прийти мстить.

— Не по-христиански сие, да ничего не могу поделать, — поморщился Александр. — А вон глянь! Видишь того сморщенного замухрышку? В бою вчера наскочил и русским языком угрожал, что вырвет у меня сердце. Савва его навек угомонил. Ступай теперь в общую могилу, глупый!

Князь Андрей взирал на погребение врагов и, поглядывая на брата, не мог никак поверить, что это он, Саша, еще недавно сопроказник его в разных детских дурашествах, хоронит сильных и грозных врагов Земли Русской, коих он одолел своей благословенной десницей. Он, Саша, выиграл огромное сражение! Гордость заливала душу Андрея Ярославича. Но и грызла досада, что он не успел поучаствовать в славном деле. Всегда, бывало, быстрей всех поспешал куда бы то ни было, а тут — оплошка вышла!

— А я тебе, Саня, от батюшки везу известие, что бы ты готовился, собирал рати — Батый не дремлет, вот-вот ждут его нового нашествия. Надо будет идти защищать Киев. А еще… — Андрей ласково улыбнулся, — …матушкиных пирогов привез, кои она своею ручкой испекла. Каких там только нет начинок! И с грибами, и с курячиной, и со всякою всячиной.

На третий день схватила ей сердце тоска. С утра еще ничего было — молитвы, заботы по Васе, а когда днем села мужу сорочку вышивать, тут и подступило к самому горлу. И началось как-то нелепо — вдруг старая обида на него обожгла душу, как он ее утром после первой ночи бросил и на ловы ускакал. Ослепительно больно припомнилось, как она потягивается, проснувшись, солнышко в оконце заглядывает, пахнет непривычным мужским запахом… Она хлоп-хлоп ручкой по постели, а никого рядом, только примятые простыни, еле-еле хранящие тепло того, кто еще недавно лежал тут. Думала, ненадолго отлучился, ждала, ждала, а его все нет и нет. Кликнула узнать, а он, оказывается, на соколиные ловы ускакал с дружками своими. Как же это!..

Самое смешное, что потом она всегда это с гордостью вспоминала — вот, мол, какой у меня Леско, по утрам с женой не разнеживается, вспорхнул и полетел, сам как соколик, как ее любимый кречеток Столбик. Она даже иной раз в мыслях его Столбиком нежно называла. И чаще, во сто раз чаще вспоминалось, как в первую ночь он ее девичью косу расплетал, какое это было незабываемое чувство, охватившее всю ее от кончиков волос до ступней. Жаль, что потом положено было по-женски заплетаться, в две косы, и их он уже не расплетал ей. А тогда, в Торопце… Разве можно это счастливое воспоминание противопоставить всем вместе взятым обидным?..

А тут вдруг даже иголка из руки выскочила и слезы из глаз брызнули, будто сок из раздавленной грозди. Бросил! Как ни оправдывай его, а ведь мог он хотя бы в первое утро после свадьбы с ней понежиться. Неужели не мог? Потом — ладно, хотя и потом иной раз мог бы пропустить ловчие свои забавы…

Она подняла иголку и стала налаживать в нее убежавшую нитку. Руки тряслись, и нитка никак не хотела лезть в игольное ушко, что тот вельбуд[92], про коего в Евангелии читают, ему, мол, «удобее есть сквозь иглине уши пройти, неже богату в Царствие Божие внити»[93].

— Вот и вставляйте ваших вельбудов в иглы! — отшвырнула Александра подальше от себя вышивку. — Али возьму да и навышиваю тебе на сорочинце вельбудов!

Саночка рассмеялась. Во-первых, потому, что впервые в жизни промолвила не «сорочица», а по-новогородски «сорочинца»; а во-вторых, она и знать не знала, как сии игольные вельбуды выглядят. В ином месте Евангелия говорится, что они больше комара. Стало быть, вельбуд — насекомое крупное. В Полоцке букашек будашками называли, вот тебе и разъяснение — великая будашка, вельбуд.

— Вот вышью тебе больших таких будашек по сорочинце, будешь знать, как от меня ускакивать.

Эта мысль увлекла Саночку. Княгиня взяла свою вышивку, вставила нить в иглу и взялась было вновь работать над подарком Александру, но не успела сделать и десяти стежков, как укололась. Бусинка крови выползла из пальца, она слизнула ее, и тут руки у Саночки опять опустились и горькая мысль потекла по несчастной головушке. Если ей так больно от малейшего игольного укола, то каково им там сейчас со свеями проклятыми биться?

В ужасе она вскочила и подбежала к окну, будто надеясь, что там немедленно покажется ее любимый муж, возвращающийся из полка. Но под окном вели куда-то корову, молодой тивун Никифор распекал своего сына за то, что тот перемазал грязью новый кафтанчик, трое кутят забавно грызлись, балуясь в пыли, так что Александра и в помине быть не могло, понеже он не далее как позавчера только в поход ушел.

А если его сильно ранят?..

Саночка попыталась представить себе, как это больно, если тебя ранят стрелой, ведь стрела противу иголки — все равно что вельбуд супротив комара, гораздо больнее и кровянее. Иглой надо очень постараться, чтобы насмерть в сердце достичь, а стрела — на тебе! — прилетела, и нет человека.

Страшно-то как!

Это стрела. А если дубиной или топором? А если меч, да такой острый, что им с пальцев ногти резать можно?.. И ей так остро это представилось, что сиротки по спине побежали, по загривку, по плечам, до самых локтей… А что, если он уже сегодня сражается с жадными и завистливыми латинами? Что, если его в это самое мгновенье и ранят стрелой или мечом?