Саночке захотелось выть от безысходности. Ну почему женам нельзя с мужьями вместе на войну ходить, чтобы не мучиться в неведении, как он там, ясный сокол?

Почему… Понятно, почему. А дети? Вон Вася. Спит себе и во сне улыбается. Потом проснется и сразу его ласкай, иначе огорчится. А если бы жена при муже в полки пошла, куда Васю девать? Сказывают, будто поганые батыи со всем семейством в поход идут. Трудно себе представить.

Может быть, съесть чего-нибудь? Сегодня пятница, день постный, можно было бы постного пирожка с рыбкой. Но есть совсем-совсем не хочется. К иконам:

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий! Спаси и сохрани милого друга моего, мужа моего Александра! От ран, от болезней и погибели огради его!

Лампада, подаренная ей женихом накануне обручения, ободряюще горела под образами. Он сказал тогда, что покуда горит она, сердце его ей принадлежать будет. Стало быть, если он погибнет, то лампада должна погаснуть, ибо сердечную жизнь Александра с того мгновенья понесут к престолу Всевышнего. Но коли она горит, значит, жив Леско милый.

Ей стало легче, но ненадолго. Снова, как только села и попыталась продолжить вышивку, полезли изо всех щелей колючие мысли, и хуже всего стало, когда она вдруг отчетливо осознала, что так будет всегда, ибо если и разобьют нынче свеев, то не сегодня-завтра иной лютый враг придет на Русь, а Александру только успевай из полка в полк ходить, из края в край, по всем рубежам Отчизны нашей. К счастью, вскоре проснулся Васюня, отвлек ее на долгое время от дурных предчувствий, покуда с ним возилась. Взглянула на него, и вдруг пронзило странное впечатление, будто он прямо на глазах заметно подрос и повзрослел. А потом он еще и доказал это, когда, рыча медвежонком, прополз через всю спальню из одного угла в другой, под иконы и Александрову лампаду, хотя доселе таких длинных расстояний не подзывал ни разу. Там замер, зачарованно глядя на образа, показал на них пальцем и сказал:

— Атбт!

Днем он съел столько сметаны с морковной кашей, что Саночка и впрямь удивилась — что это вдруг стало с ее мальчиком, никогда так жадно не кушал. Насытившись, Вася развеселился, долго с улыбкой глядел в лицо матери и нежно говорил ей:

— Амбм, бма, абмма!

— Ах ты мой чухончик дорогой, — радовалась такому разговору Брячиславна. — Ах ты мой ижорчик-обжорчик! Что б я без тебя делала, ума не приложу. Должно быть, от тоски захворала бы. Где же теперь наш атбт родненький?

Весь день Вася спасал ее от тягостных мыслей, а ночью, когда он спал, ей снова было невмоготу. Теперь уж она почти точно была уверена, что убили ее ненаглядного мужа, причем убили именно сегодня, в эту пятницу. Ей хотелось бежать куда глаза глядят и кричать во весь голос от душевной муки, и от невозможности совершить это делалось еще хуже. Вдруг вместо нее закричал и разрыдался Вася, и она долго не могла его успокоить, а он потом еще много раз за ночь просыпался и плакал. Она хуже прежнего перепугалась, что или сглазила его, или он тоже почувствовал, что отца его уже нет в живых.

Суббота оказалась еще хуже. Вася весь день с утра до вечера роптал, хныкал, а иной раз принимался Рыдать во весь голос. И лишь когда заметили, что он гложет спинку кровати, стало легче на душе — зубки. Зато в тревогах о сынке Брячиславна хоть немного забывала про тревоги о муже. Но когда Вася засыпал, все ее существо вновь охватывало будто тяжелой болезнью. Она уже ничего не могла — ни рукодельничать, ни стряпать, ни читать, люди сделались ей отвратительны, она раздражалась на них и ни за что ни про что распекала прислугу. Весь день в субботу она ничего не ела, кусок не лез в горло, даже вечером после церкви. А среди ночи, когда Вася опять взялся гневаться на свои зудящие десны и вопить обиженным и злым голосом, на Саночку вдруг напал такой голод, что самой стыдно стало. Ей принесли пирогов, ветчины, сыра, даже подогрели жаркое, и она ела все подряд, служанка Марья не успевала ей подавать кушанья и даже однажды осмелилась пошутить:

— Брячиславна! Никак у тебя тоже зубки?

Саночка хотела было рассмеяться на такую шутку, но вместо этого ни с того ни с сего расплакалась и обозвала Марью дурой.

В такой маяте наступил воскресный день Равноапостольного Владимира. С утра Александра опять плакала, когда вспомнила, что накануне намеревалась причаститься, а ночью-то как облопалась кушаньями! На исповеди перед владыкой Спиридоном во всем раскаялась и все свои сердечные муки ему расписала. Он ее утешил:

— Не гневи Бога, княгинюшка молодая. Не зная, жив чили[94] нет муж твой, не должна ты прежде времени о нем убиваться. К тому же дитя грудью кормишь, молоко пропасть может. Ратное счастье такое — либо ты одолеешь, либо тебя полонят, чили убьют. А женское счастье такое — ждать и надеяться. Покуда надежа за ушами у тоби крыльями хлопещет, радуйся и мыслию спасай мужа своего.

Он отпустил ей грехи, а когда она приложилась ко Кресту и Книге, даже позволил причаститься:

— Ничего, голубка, кормящей матери можно и поисть среди ночи. Утром бо ничего не йила?

И она причастилась, умиляясь доброте архиепископа, да вскоре и нагрешила, хуже некуда, — выйдя из храма, поцапалась с князем Андреем. Тот подошел к ней поздравить с принятием Святых Тайн, а она на него и напустилась:

— Бессовестный! Чему лучи источаешь! Разве ж тебе тут причащаться надобно? Тебе в чистом поле ворога копией да мечем причащать положено, обок с братом быть!

— Так ведь я как раз и намерен нынче же отправиться к Неве.

— Видеть тебя не могу!

Потом свекровь приходила к ней и сильно упрекала — мол, не положено такую спесь выказывать. Саночка и с нею едва не поссорилась.

Потом опять раскаивалась, стоя перед образами. Александрова лампадка несколько раз трепетала огоньком своим, метался огонек, будто намереваясь соскочить с вителя. Страшно! И как только не молилась Брячиславна Христу, всем святым и Богородице, сама трепеща, что та лампада, сама чуть не соскакивая с душевного вителя, рассудок мутился и плавился, и не было конца-края ее мучениям.

Вася плакал, ел плохо, злобно грыз ей грудь, да больно так!

— Противный мальчишка!

Потом ей становилось жалко его:

— Кровиночка моя! Как же мы с тобой останемся без твоего атбта? Что мы будем одни на белом свете делать?

И как ни укоряла себя, что не слушается поучений архипастыря Спиридона, а не могла вновь и вновь не видеть в мыслях, как везут ее милого мужа в Новгород убитого. Плывет ладья по Волхову, на ладье — черный парус.

— Прикажу, чтоб в единый ларь с ним меня положили, и умру, задохнусь там! — шептала Саночка, кусая себе губы ненамного нежнее, чем Вася кусал ей грудь. И уже не замечала, что гроб называет по-новгородски — «ларем», а не «домовищем» по-полоцки. Домовище — нечто домашнее, а слово «ларь» сейчас казалось ей таким же страшным, как слово «смерть».

— А я! А я! А я! — возмущенно плакал Вася, будто понимая ее страшные слова про то, что ее в один ларь с отцом закроют.

В ночь на понедельник приснился ей черный сон, будто едут ее сватать, но не за Александра. А за кого же? Она спрашивает у всех, но все вместо ответа отводят в сторону глаза. И поют унылыми голосами: «Отворились воротечки на черном ветру, на черном ветру...» Она к отцу: «Татушко! Кого же мне в женихи дают?» А он тоже глаза прячет и все про что-то другое бормочет ей. «Нет, ты скажи, скажи мне!» — хватает она его за рукав кафтана. «За кого выдаешь меня?» Долго, очень долго уговаривает она отца, и он наконец злобно так поворачивает свое лицо к ней и говорит страшным голосом: «За ларь!»

Она вскочила. Было еще темно. Теперь уже никто не мог бы утешить ее и уверить, что жив дорогой Леско. Она хотела вновь пролить слезы, но в глазах было сухо и черно, как в только что отлетевшем сне. Во всем теле ее стоял черный смертельный холод. Она подошла к лампаде. Огонек сиял. Но Брячиславна уже не верила ему, а верила страшному сну своему. «За ларь!..»