— Heissssa und heissssa der Tot…[127] — лихо распевал ритарь, и Кондрат понимал, что это песня о веселой смерти, которую мужчина обретает только в бою. И он крутанул своим звездатым топором, улыбаясь немцу и приглашая того сразиться. Ритарь, продолжая напевать, кинулся на Кондрата со своим цельнокованым перначом, от ударов которого щит Кондрата затрещал, как сухое древо. Дважды Кондрат пытался достать ритаря звездою своего топора, и оба раза острые лезвия просвистывали мимо, рассекая воздух, — лихо уворачивался певец. Но на третий раз звезда не промахнулась, вонзилась немцу в шею, обрывая задорное пение — укк!.. И упал из руки храбреца пернач, и, заклокотав, хлынула горячей струей кровь, и сам он мешком канул с коня своего в небытие смерти.

Теперь Кондрата никто не мог отвлечь от заветной цели — от псковских братьев-фогтов, много горя принесших псковичам. Тем более что с одним из них уже вступил в схватку Гаврило Олексич. И совсем уж было приблизился Кондрат ко второму из братьев, как вдруг натиск немцев усилился, его вместе с конем и оруженосцами стало оттягивать назад. Тут Кондрат вспомнил о замысле Александра, по которому чело должно было до поры до времени сдерживать натиск свиньи, но, когда она попрет во всю свою силу, сделать вид, будто дрогнули, расступиться, и пусть она стукнется рылом о высокий обрывистый берег, а тем временем окружить ее и тащить к Узмени — к Теплому озеру. Неужто наступил тот миг? Сколько же времени длится сражение?

Свинья резко усилила натиск, громче загремели литавры, бодрее запели тевтонские военные песельники:

— Drrrrang, Drrrrang, Krrrraft und Drang — rata-plam-don-diri-don![128]

И как наводнение уносит в гневных волнах своих всякого, кто попадает на его пути, так несло теперь русских воинов, закручивая в поток немецкого натиска. Многие падали, сраженные вражеским оружием, но Кондрат пока лишь был слегка ранен в локоть левой руки ударом палицы, да щиту его оставалось выдержать не более трех ударов. Зато звездчатый топор, изготовленный умелым Ладом, не подводил его, осыпая своими ударами врагов, звеня и смеясь, питаясь смертями.

— Дон-дири-дон-дири-дон-йа-ха-ха! — слышалось разудалое немецкое пение.

Кондрат увидел обиженное и испуганное лицо Семена Хлеба — известного новгородского двоеженца, коему было обещано отпущение грехов, если он доблестно сразится с врагами. Хлеб обращался к Кондрату с каким-то вопросом, и Кондрат крикнул ему, указывая на уже близкий обрыв:

— Берег!

Тут на него навалились со всех сторон, и, отбиваясь от почуявших свою победу тевтонцев, Кондрат больше не видел двоеженца Семена, но в какой-то миг его лицо вдруг вспыхнуло прямо перед взором Кондрата и тотчас исчезло, взмыв куда-то вверх. Дальше Кондрат оказался в некоем совершеннейшем ослеплении, отчаянно дерясь звездой, посылая удары влево, вправо, вниз, вверх, вперед, назад. Щит его уже рассыпался, и можно было лишь диву даваться тому, что Кондрат оставался жив в этой смертельной схватке с могущественным врагом-немцем.

Он не знал, сколь долго это продолжалось, но в какой-то миг стена немецкого натиска ощутимо ослабла, вздрогнула и стала медленно пятиться. Кондрат искал глазами братьев-фогтов, но не видел ни того ни другого. Он вообще не видел ни одного ритаря поблизости — вокруг все были простые воины-кнехты, которые, продолжая драться, медленно отступали. Ряды их расстроились, поползли, потекли, захромали и подкосились. Кондрат понимал, что уже можно обрадоваться, но никаких сил на радость у него не было, а было лишь отупление, которое могло сколь угодно долго продолжаться, но в котором не оставалось места для веселья и радости.

Он нашел своего оруженосца Василия и сумел поменять у него звезду на кропило, чтобы задействовать в деснице другие мышцы, а также получил запасной меч и узнал, что второго отрока, Ингваря, убили. Но помахав немного кропилом, Кондрат соскучился по звезде и снова взял ее у Василия, чтобы ею гнать немца.

Русские полки переходили в наступление.

Он загадал, что время для броска наступит именно тогда, когда он мысленно прочтет все молитвы, которые только знал наизусть. Сначала от волнения принялся перебирать их в уме быстро и сбивчиво, но потом понял, что так не годится, сделал несколько глубоких вдохов и как можно размереннее начал заново: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь…» Отроки Ратисвет и Терентий, видя, что Александр молится, встали к нему поближе, чтобы не пускать никого другого по не самым важным вопросам, и сами тоже стали осенять себя крестными знамениями, когда это делал Александр.

С Вороньего Камня все было хорошо видно. Огромная немецкая свинья будто в густой мох зарылась мордой в наши ряды и там копалась. Сверкало оружие, раздавался скрежет, стук и треск, звуки труб и бой ли-тавров, немецкое, чухонское и русское пение. Стая черных ворон поднялась со стороны Озолицы, покружилась над битвой и разлетелась по окрестным берегам ждать, когда все окончится, когда на ледяной скатерти озера для них будет уготован кровавый пир.

Александр продолжал молиться. Зоркий Ратша, стоя неподалеку, называл Варлапу участвующих в битве немецких ритарей, и Ярославич невольно прислушивался.

— Братья фон дер Хейде, оба изгнанные нами из Пскова фогты. А вон там — братья фон Пернау с лучшими чудскими бойцами. А теперь Кондрат схватился с Александром фон Тотсом. Смотрите! Смотрите! Он сбил его! Одного из храбрейших рейтаров!.. Не могу поверить, что кто-то сумел одолеть Александра!

— Нашего тезку, — сказал Варлап, будто в русском войске все были Александрами.

— Если не ошибаюсь, — продолжал Ратша, — там еще есть Александры — один из братьев Банау, Александр фон дер Пайде, один из братьев фон Ауце — тоже Александр. Поразительно много рейтаров привел Андреас фон Вельвен! Дух захватывает — там чуть ли не треть всего ордена!

— На его месте, кабы я воевал против нашего Славича, так и весь орден привел бы сюда, — сказал Варлап, и Александра кольнуло — он назвал его Славичем, как называл его только отрок Савва, оставленный умирать в Узмени.

Он ненадолго прервал молитвы и огляделся по сторонам, будто в надежде узреть Савву где-то поблизости, живым и здоровым. Но он увидел много других родных лиц — Ратшу и Варлапа, Ратисвета и Терентия, Забаву и Свяку, Шептуна и Шестько. Остров Городец и лежащие вокруг него покрытые войсками проливы шевелились и перетаптывались в нетерпении, щетинились копьями и знаменами, сверкали кольчугами и панцирями. Сколько хватало глаз — всюду были новгородцы и понизовцы, а ближе к острову Горушке расположились ижорцы, ладожане, водь и корела. Всего здесь, в засаде, находилось более пяти тысяч воинов, готовых по условному знаку с Вороньего Камня двинуться и устремиться на врага.

Александр вновь стал мысленно читать молитвы и смотреть на то, что происходит далеко слева от него — на льду Чудского озера. Зрение у него было не менее острое, чем у Ратши, и, старательно приглядевшись, он мог увидеть и Гаврилу Олексича, и Мишу, и Грозного, и всех остальных вождей новгородских, принявших на себя главный удар тевтонских войск. Он видел, что все они пока еще держатся, зато немецкие ритари один за другим падали с коней своих, падали и их знамена. И когда знаемых им молитв оставалось совсем мало, он увидел, как свинья стремительно стала входить в плоть нашего войска, безумно вваливаясь в уготованную ей западню. Теперь он отчетливо видел, что, если бы безупречный немецкий строй не поддался на уловку, не ринулся бы со своим натиском в глубь чела, а, слегка развернувшись, пошел на тверские и суздальские полки, исход сражения был бы поставлен под вопрос. Но сего не случилось. Обманутая нарочным отступлением русских, глупая свинья бросилась вперед. Еще немного, и она ударилась рылом о высокий берег озера, схваченная с обоих боков нашими войсками.