— Бульбу копать!
— Правильно. А еще будете сеять!..
Кондратюк слез с двуколки, поднял мех, взвалил на плечо и поставил на землю. Так же снял и второй мешок. На них хорошо видны слова, написанные дегтем:
Хлеб для детского приюта.
Смолоть без очереди.
— Наши!
— Наши!— узнали дети свои мешки.
— Бандиты украли их на мельнице!
— Бандиты украли, а мы нашли...— сказал Кондратюк.— Правда, нашла их одна девочка, это она показала нам, где бандиты спрятали ваш хлеб и много чего другого…
— А ее бандиты не убили за это?— поинтересовался кто-то.
— Хотели убить, стреляли в нее, а попали вот в меня...
— А где она теперь?— еще больше заинтересовались ребята.
— Не знаю. Мне в больнице уже сказывали, что она оказалась в нашем обозе, а после как в воду канула.
— Может, бандиты украли ее и убили?
— Все может быть...— неопределенно ответил Кондратюк.
На двуколку вскочил рослый хлопчик. Взмахнул рукой, чтобы все утихли, и запел «Вы жертвою пали»... Ребята, воодушевленные подвигом неизвестной девочки, стихийно подхватили песню, которую они, видимо, не раз слыхали в те дни...
Кондратюк снял шапку. Снял шапку и Степан.
Только Анютка и Тишка сидели поодаль.
— Чего это они поют?— спрашивает Тишка.
— Это кто упадет, так вот поют...— поясняет Анютка.
— А как упадет?— не отстает Тишка.
— Жертвою...
— А кто упал?
— Я не знаю...
Кончилась траурная песня. Кондратюк нахлобучил шапку.
— Может, ребята, она и жива, потому как, сказывали, будто собиралась куда-то ехать...
— А меня не пустили в вагончики...— услыхал Кондратюк дрожащий от обиды голосок Анютки.
Он резко повернулся на голос.
— Кого не пустили?!
— Меня...— подтвердила девочка.
Чекист взволнованно шагнул к ней, присмотрелся.
— Братцы!.. Так это ж она!..— крикнул он на весь двор, взяв на руки Анютку.— Так ты от батьки убегла с хутора?
— Мой папа на войне...
— А мамка?
— Не знаю. В лесу стреляли, я убежала, а мама потерялась...
— Это когда в поезде ехали?
— Ага.
— Милая ты моя!.. Да тебя ж мамка по всему свету ищет! Она ж и тут была!..
— И вы ее видели?— взволнованно спросила Анютка.
— Видел, разговаривал! И не раз!
— Где же ока теперь?
— Кто ж ее знает... Шукает, небось, где-то по станциям да по деревням...
Анютка зажала кулачком рот, чтобы не разрыдаться. Застыла в безысходном отчаянии... Ни слез, ни всхлипываний... Сжалась в комочек. Не слышит ни вопросов, ни утешений... Переходит с рук на руки окаменевшая, отрешенная от всего на свете...
...Вот уже Степан держит ее на руках. Что-то говорит. Анютка не слышит.
...Лукерья взяла ее на руки. Тоже, видимо, утешает... Анютка не слышит...
...Дети посадили ее на мешок. Окружили, наперебой предлагают кто ленточку, кто картофелину, кто кусочек морковки... Какой-то хлопчик расщедрился даже на спичечный коробок... Анютка ни к чему не притрагивается... Как будто все это не для нее...
Но вот, приняв, видимо, решение, девочка соскакивает с мешка, прорывается сквозь окружение и бежит со двора на дорогу и по дороге... по дороге... жадно глотая встречный воздух, задыхаясь и падая...
Во дворе опомнились не сразу. Первым спохватился Кондратюк. Он вскочил на двуколку, круто повернул коня и хлестнул его вожжами. Конь с места рванул крупной рысью.
За двуколкой бегут дети, Лукерья. Ковыляет взволнованный Степан... И самым последним клубочком катится Тишка. Ревмя ревет, уверенный, что Анютка хочет убежать от него, оставить... И только где-то на повороте дороги двуколка настигает Анютку. Выбившись из сил, девочка упала в дорожный песок. Кондратюк соскочил с телеги, подхватил ее на руки.
— Ты куда же это, а?..
Анютка молчит, никак не может отдышаться.
— Сперва мамка тебя ищет, потом мы за тобой охотимся... Нет уж, милая, жди пока тут...— уговаривает Кондратюк.— А насчет мамки я дам объявление в газету, укажу в нем, где ты обретаешься, и мамка придет за тобой.
— А скоро придет?
— Как только прочитает, В момент!
...Редакция губернской газеты. Комната, заставленная столами. На столах обрывки газет, ученические чернильницы-невыливашки, школьные ручки.
Людей нет. Сотрудники входят и выходят, не обращая внимания на стоящего посреди комнаты Кондратюка. А тот ждал-ждал, пока не решился схватить за рукав пробегавшего мимо.
— В чем дело, товарищ?
— Мне бы...
— Короче...
— ...объявить в газете надо бы…
— Объявления не принимаем.
— Как не принимаете?
— Нет мелкого шрифта.
— Какого такого шрифта?
— Буквочки такие махонькие.
— А ты мне большими пропечатай… Вот такими!..
Кондратюк подошел к столу. На нем лежала газета «Соха и молот». В скобках: «Орган Могилевского губкома РКП». Кондратюк положил ладонь на название:
— Вот такими буквами пропечатай... И на самом первом месте. Понял?
Сотрудник посмотрел на него, как на чудака, махнул рукой и побежал по своим делам.
Чекист попробовал остановить второго, третьего... Те отмахивались от него, как от назойливой мухи.
Наконец он выхватил наган и схватил очередного за рукав.
— Стой, тебе говорят!
— Да?
— Где ваш командир?
— Редактор?
— Мне все равно, давай редактора!
Сотрудник показал рукой на дверь. Разъяренный, Кондратюк с наганом в руке пнул ногой дверь к редактору. На него поднял воспаленные от переутомления глаза человек. Он сидел за маленьким столиком, заваленным газетными материалами, За спинкой редакторского стула стояла узкая железная кровать, покрытая солдатским одеялом. Кабинет и квартира редактора.
— Главный?— еле сдерживая себя, спросил Кондратюк.
— Да. В чем дело?
— Не хотят твои, понимаешь, пропечатать меня.
— Почему?
— Буквочек, вишь ли, махоньких нет. А мне большие нужны. Чтоб сразу она увидела и прочитала!
— Кто она, что прочитала?— не понял редактор.
— Тож выкручиваешься?— стукнул чекист по столу рукояткой нагана.
Редактор вынул со стола свой наган и положил на бумаги. Кондратюк поостыл, опустил оружие, поискал глазами, где бы присесть — второго стула не было.
— Садитесь на кровать...— пригласил редактор.
Кондратюк присел осторожно, потому что уж больно ненадежная была кроватка. Редактор подсел к нему.
— Ну вот. А теперь рассказывайте...
...С колокольни сельской церквушки по окрестностям расплывается гулкий звон. Он слышен далеко за селом.
Церковный староста раскачивает колокольную веревку, бьет еще раз, два, прислушивается, далеко ли уплыл волнистый гул, и на этом кончает.
...Поздний вечер. Вернее — ночь. Староста сидит за столом у себя дома, разглядывая газету «Соха и молот» при скупом свете церковной свечи.
В окно кто-то осторожно постучал. Староста спешит к двери, он давно, видимо, ожидал стука.
В дом осторожно входит хозяин хутора — Прокоп.
— Добрый вечер...
— Здорово... Проходь, присаживайся.
Прокоп не спеша подсел к столу.
— Зачем вызвал звоном?
— Дело тут, Прокоп, до тебя...— пробасил староста, взяв со стола газету.— Сам-то ты читать не умеешь, а пропечатано-то как раз про тебя...
— Кто ж это пропечатал?— насторожился Прокоп.
Староста оседлал нос старыми очками, развернул газету, всмотрелся в подпись.
— «Записано со слов командира ЧК товарища Кондратюка»,— медленно связывая слоги, прочитал староста.
— Ну и чего же там записано?— еще больше насторожился Прокоп.
— Читать, вишь ли, долго... Впрочем, тут твою душу вдоль и поперек перепахивают... Значит, и бандит ты, и бандитов пригревал. Ну, а девчушка, котора у тебя жила, помогла ЧаКе найти бандитский склад в твоем хлеве...
— Ох, окаянная тварь!..
— Ну, а дальше пишут, что ежель кто повстречает ее мамку, котору она потеряла во время бандитского налета на эшелон, пущай, мол, перекажут ей, где ее дочка.
